— Ты будешь вести себя хорошо, не так ли? — спросил я его, помогая ему застегнуть тёмный мешковатый камзол, который болтался на его бесформенной фигуре. — Ведь мне не будет стыдно перед архиепископом.

Этот вопрос был ни к чему. Квазимодо всегда вёл себя хорошо во время службы.

— А почему дез Юрсен раньше не приезжал в Париж? — спросил он.

— У него много дел в Реймсе. Он не молод.

— А сколько ему?

— Восемьдесят пять.

— А это много?

— Сам подумай. Он меня почти на шестьдесят лет старше. Ему тяжело путешествовать.

— А когда был молод, ездил по всей Франции?

— Не только по Франции. Он бывал и в других странах.

— А он мне расскажет про свои путешествия?

— Я же тебе сказал, дез Юрсен чрезвычайно занят. Он приехал в Париж по делу.

— По какому делу?

— Откуда мне знать? У архиепископа много обязанностей.

— А вы станете архиепископом, учитель?

Я понимал, что в вопросах Квазимодо не было ничего преступного. Он был движим естественным любопытством, и я был его единственным живым звеном с миром. Ему некому было больше задавать эти вопросы. Тем не менее, меня они в тот вечер раздражали.

— Мне не быть епископом, — сказал я. — Род Фролло недостаточно знатный. А на такие должности берут людей из знатных семей. Такие вещи решаются за несколько лет вперёд.

Квазимодо понял, что я больше не хотел отвечать на его вопросы и умолк. Через полчаса мы были уже в соборе. В тот вечер службу вёл наш гость из Реймса. Его присутствие стало сюрпризом для прихожан, так как его прибытие не оглашалось заранее. Теперь парижанам выпала возможность принять причастие от человека, который короновал Людовика Одинадцатого. Дез Юрсен проводил службу вяло и неуверенно, со скрипом, запинаясь. Прихожане списывали его промахи на почтенный возраст. Ведь ему уже было за восемьдесят. Но я знал, что архиепископ последние годы не так часто справлял мессы, посвятив остаток сил летописи. Ведь он был в большей мере дипломатом, чем духовником. Он привык обращаться к военачальникам и политическим деятелям, нежели к обычной пастве. Чтение проповедей не являлось его любимым занятием.

Когда прихожане потянулись к нему за причастием, он на мгновение прикрыл лицо рукавом, чтобы скрыть зевок. Слабый огонёк осветил его выцвевшие глаза, когда к нему подошёл, прихрамывая, горбатый мальчишка. Дез Юрсен положил костлявую руку на рыжую голову ребёнка и пробормотал слова благословения. Эти слова не сотворили чудо. Спина мальчишки не выпрямилась, а закрытый наростом глаз не раскрылся. Однако, эта сцена не являлась обычным таинством причастия. Какая-то тёмная энергия пробежала между ними. Старик одновременно признавал ребёнка своим и отвергал его. Возможно, мне это показалось, потому что я во всём привык улавливать мистику. Обратно мальчишка шёл словно зачарованный, окутанный мрачным сиянием.

После службы ко мне подошёл Пьер де Лаваль и попросил зайти в епископский дворец поговорить с гостем. Честно говоря, я не жаждал очной встречи с дез Юрсеном, предчувствуя о чём пойдёт разговор. Когда я вошёл в палаты, гость полулежал в кресле, закутав ноги в шерстяное покрывало. На тумбочке стояли два бокала с вином.

— Благодарю за приглашение, Ваше Превосходительство, — начал я, располагаясь напротив.

— К чёрту все эти расшаркивания. Жить мне осталось недолго. Я рад, что успел побывать в Париже, — дез Юрсен закрыл глаза и откинул голову назад. Мне показалось, что он уснул. Но через секунду он встрепенулся. — Я рад, что познакомился с вами, Клод, и вашим воспитанником. У меня для него небольшой подарок — копия моей книги про битву при Азенкуре. Думаю, ему будет интересно.

Архиепископ вытащил из дорожного мешка книгу в потрёпанном переплёте и протянул её мне дрожащими руками.

— Вы хотите, чтобы я его привёл? — спросил я.

Дез Юрсен отмахнулся усохшими пальцами и снова закрыл глаза.

— Не стоит. Мальчишка испугается, если его вызовут во дворец епископа. Зачем его тревожить лишний раз? Мир и без того достаточно тревожен. Следите за ним, Клод. Мальчик очень раним и вспыльчив.

Слова архиепископа, который видел Квазимодо лишь мельком, смутили меня. Как он мог судить о характере ребёнка, выдав ему причастие однажды?

— Напротив, он непробиваемый, почти каменный.

— Это Вам так кажется. То же самое про себя говорила его мать — перед тем как наложила на себя руки.

— О…

Я пытался сдержать своё изумление. Признаться, я не ожидал такого поворота в повествовании старика. Его усталый, монотонный голос унёс меня в другом направлении.

— Она набила карманы камнями и прыгнула с моста на глазах у старших детей, — продолжал он невозмутимо. — Да, у неё были и другие дети, рождённые от её покойного мужа. Семья ни в чём не нуждалась. После смерти матери дети рассыпались по Франции, а младший попал к цыганскому герцогу на какое-то время. Видно, его старший брат от него избавился таким ловким способом. К чему я всё это говорю? К тому, что мальчик крещёный. Не сомневайтесь.

— Я и не сомневаюсь. Неужели бы я повёл к причастию некрещённого?

— У чернокожих язычников он пробыл совсем недолго. Его имя подлинное Жан-Мартин. Он такая же христианская душа как и Вы, даже если цыганe и использовали его в своих сатанинских обрядах как талисман. В Египте ведь поклоняются чудовищам. Должно быть они дали ему какое-то зелье, которое стёрла из его памяти первые годы жизни. О своём младенчестве он не помнит ничего. Может, это и к лучшему. Я снял с него грехи перед тем как прислать в Париж. Ребёнок чист. Пусть это вас не волнует.

— Это меня меньше всего волнует, Ваше Превосходительство, — ответил я. — У Квазимодо, или Жана-Мартина, как Вы выразились, больше шансов на спасение чем у кого-либо.

— Не поддавайтесь искушению идеализировать его, — сказал старик, постучав костяшками о поручень кресла. — Я знаю, как легко ставить на пьедестал убогих. Принято считать, что раз горбун, значит святой. Так легко потерять бдительность. Мальчишка не каменный. Он сделан из той же плоти, что и мы с Вами. Через несколько лет Вы в этом убедитесь. Когда в нём проснётся голос природы, его будет трудно удержать в стенах собора.

========== Глава 8. Новый ученик ==========

Через три дня архиепископ отправился домой в Реймс. Сопровождавший его Лаваль сунул мне в руку мешок с деньгами.

— Когда ты увидишь меня в следующий раз, — шепнул он мне на ухо, — епископское кольцо будет на моём пальце. Всё решено, мой друг. Начнётся новая эра. Это событие надо будет отметить. Я поеду в Калабрию и возьму тебя с собой. Никаких отговорок, Фролло. Вот уж повеселимся!

Конечно, я не мог не бросить щепотку соли в бокал сладкого вина.

— Постарайся, чтобы тебя не отравили в ближайший год, Лаваль. Как бы тебе на голову не упал камень.

Аббат прищурился укоризненно.

— Зависть — нехорошее чувство, Фролло. Неужели ты не понимаешь, что это в твоих интересах? Если мне хорошо, тебе тоже будет хорошо. Помнишь наш уговор? Забраться на кафедру в Реймсе — всё равно что забраться на Олимп.

— А если старик дез Юрсен передумает умирать? Ведь он прожил восемьдесят пять лет. Проживёт ещё десять.

— Тогда я помогу ему перешагнуть порог вечности. Не тревожься. Один дружеский толчок в спину, и… Ну, ты понял.

Лаваль сжал меня в объятиях и глухо рассмеялся мне в плечо. Я понимал, что всё это шутки, но мне не терпелось выпроводить его и остаться наедине с собой.

Когда карета с реймсским гербом исчезла из виду, я вздохнул с облегчением. Общение с людьми, даже неглупыми и благоволящими мне, утомляли меня. Как дико это ни звучало, в глубине души я завидовал затворнице Роландовой башни. Да, Пакетта Гиберто была ещё жива. Теперь её называли сестрой Гудулой. Одному Богу известно как к ней прилипло это новое имя. Вдруг меня охватило желание её навестить. Я не собирался вступать с ней в разговор. Достаточно было взглянуть на неё сквозь прутья решётки. Поговаривали, что она за пять лет заточения не просто превратилась в старуху, а в волчицу. На голове у неё вместо волос росла самая настоящая щетина, что человеческие зубы выпали, и вместо них прорезались клыки. Она уже не говорила, а рычала и выла, а чёрному хлебу предпочитала куски сырого мяса.