— Ведь я вам давно говорила, что Клод Фролло — чернокнижник.

========== Глава 3. Сын офицера ==========

— Это какое-то недоразумение, — ворковала миловидная блондинка лет двадцати пяти. — Уверяю Вас, мой сын — не злой мальчик. Мы его правильно воспитали. Он знает, что глумиться над убогими — подло и жестоко. Он не выступал зачинщиком травли. Напротив, он пытался заступиться за вашего воспитанника. Ведь это так, Феб?

Феб! Я чуть не поперхнулся. Что дёрнуло эту женщину назвать сына именем языческого бога? Видать, она любила римскую мифологию. Её сын, смазливый мальчишка лет семи-восьми, сидел с безучастным видом, хотя из его разбитого виска сочилась кровь. Ему тоже досталось.

— Смотрю — драка, — бурнул он, пожав плечами, — ну и сам подбежал. Смотрю, пинают какого-то уродца. Я этих мальчишек не знаю. Я никого толком не успел пнуть. Тут же получил палкой по голове. А может и камнем. Не помню.

— Только не говори этого отцу, — прошептала женщина испуганно. — Если он узнает, что тебя избили как этого маленького горбуна, он будет очень разгневан.

Тут я посчитал своим долгом вмешаться.

— Слушайте, сударыня, давайте я Вас сразу исповедую, пока вы здесь. Отпущу вам грехи.

— Какие грехи? — изумилась блондинка.

— Неужели не ясно, сударыня? Вы склоняете своего юного сына к лжи. Хотите, чтобы он приукрасил свои поступки перед отцом. Вы знаете, что сказано в Библии насчёт ложных показаний.

— Вы не понимаете, святой отец. Эта ложь во благо. Умоляю Вас, не смотрите на меня с осуждением. Мой долг — поддерживать мир в семье. Мой муж — Филипп де Шатопер, старший капитан королевских стрелков. Он очень горд и вспыльчив. Если он узнает, что его сын позволил себя избить, он сгорит от стыда. Фебу не поздоровится. Он и так пострадал, а дома ему повторно влетит от отца.

— Ничего я не позволял, — огрызнулся мальчишка вяло. — Просто не успел дать сдачи. Я не удрал и не хныкал. Я скажу ему правду.

— Не надо, сынок. Лучше я буду говорить. Я найду правильные слова. Я знаю, как с твоим отцом разговаривать.

Госпожа де Шатопер была не на шутку испугана. Её алебастровые руки тряслись. Она попыталась дотронуться до лба сына, но он раздражённо отдёрнулся.

— Не трогай, мама! Пошли отсюда. Надоело уже.

Не вмешиваясь, я наблюдал за семейной сценой. Фамилия де Шатопер была достаточно громкой. Я понимал, почему мать так нервничала. Если бы отец узнал, что его сын не сумел дать отпор обычным уличным забиякам, он бы устроил Фебу знатную взбучку с розгами. От сурового капитана вполне можно было такого ожидать.

Перед тем как отпустить мальчишку, я сделал ему перевязку. Не мог же я отправить его домой с разбитой головой, особенно если его дома ждала дополнительная порция неприятных ощущений. Когда я наносил мазь на рану, он не дёргался, а только скрипнул зубами. Этот момент я запомнил хорошо. Это был не последний раз, когда его кровь попала мне на пальцы.

— И всё же, я восторгаюсь Вами, отец Клод, — сказала блондинка на прощание. — Взвалить такую обузу на плечи. Такой… непростой ребёнок. Постойте, я сейчас вспомнила. У моего сына есть башмаки, которые ему малы. Он их почти не носил. Я могла бы их отдать Вашему… воспитаннику.

— Благодарю Вас, сударыня, но у Квазимодо есть всё необходимое. И всё-таки, приходите на исповедь.

Наверное, стоит отметить, что маленькое чудовище не отдавало себе отчёт в своём уродстве. Те, что воспитывали его первые четыре года, ласкали и баловали его, точно ручную обезьянку. Квазимодо не знал, что такое телесное наказание. Видно, его никто раньше не бил. У него полностью отсутствовало чувство страха. Его занимало абсолютно всё. Шустрые руки ко всему тянулись. Я не хотел оставлять его одного взаперти надолго. Иногда я брал его с собой за пределы собора. Признаюсь, испуганные, зачастую осуждающие взгляды прохожих, забавляли меня и укрепляли моё убеждение в том, что большинство парижан были глупцами и трусами. Подняв голову, откинув капюшон, я невозмутимо шагал среди них — чернокнижник в сопровождении своего демона-питомца. Первое время Квазимодо подбегал к посторонним людям и бросался на ноги, точно щенок, дёргал горожан за штаны и юбки. Несколько раз я его терял в толпе. Правда, я его потом быстро находил по звуку брезгливых воплей. В таких случаях я пробирался через толпу, не принося никаких извинений, брал его за руку и уводил. На этот раз, увы, я не поспел вовремя. Всё случилось молниеносно. Квазимодо подбежал к уличной торговке и схватил с подноса горсть семечек, но его живо обработала шайка малолетних голодранцев, которые не любили, чтобы другие клевали из их кормушки. Пока удалось разнять драку, мой подопечный успел пострадать.

Когда госпожа де Шатопер и её сын ушли, я вернулся в келью к своему главному пациенту. Квазимодо сидел на краю ложа, свесив кривые ноги. В этой позе его спина казалась ещё более искривленной. Распухшее лицо не выражало ни страха, ни обиды.

— Как ты себя чувствуешь? — я спросил его. — Тебя не тошнит? Голова не кружится?

Он дотронулся до рассеченной губы.

— Больно.

— Ещё бы. Скажи спасибо, что тебе не выбили глаз. Ты знаешь, почему мальчишки напали на тебя?

Квазимодо медленно раскрыл кулак. На его ладони лежало несколько семечек. Его единственный зрячий глаз вопросительно смотрел на меня.

— За это?

— И за это тоже. Ты взял чужое. Мы говорили об этом. Тебя хорошо кормят в монастырской столовой. Воровству нет оправдания. Но это не главное. — Я достал из шкафа начищенный медный поднос и поднёс его к лицу горбуна. — Посмотри на себя. Что ты видишь?

— Лицо.

— Какое лицо?

— Красное. Болит.

— Верно. А теперь вспомни Феба, мальчика, который приходил со своей мамой. У него ведь лицо не такое. Видишь разницу между вами? У него два глаза и челюсть ровная. А у тебя всё кривое. Левая сторона не такая как правая. Он похож на остальных мальчишек, а ты нет.

Маленький горбун тупо уставился на своё отражение.

— Кривое, — согласился он несколько мгновений спустя.

В его голосе не было ни намёка на стыд.

— Я не хочу, чтобы ты боялся Феба, — продолжал я. — Он тебе вреда не причинит. Ты его больше не увидишь. Ваши пути никогда не пересекутся. Он — сын офицера. А ты… ты урод.

Тут произошло нечто неожиданное, что заставило меня содрогнуться. Мой воспитанник спрыгнул с ложа и принялся бегать по келье, пошатываясь.

— Квазимодо урод! — кричал он, лупя себя по щекам. — Урод, урод!

Он пошатывался точно пьяный и заливался гортанным смехом. Он точно радовался, что узнал наконец, кем являлся на самом деле. Не берусь представить, как эта сцена выглядела со стороны и что подумали обитатели соседний келий. Мне пришлось его поймать и стиснуть.

— Угомонись. Это не шутки. Неужели ты не понимаешь? В следующий раз тебя могут покалечить или убить. Впредь ты не должен отлучаться от меня, — повернув его к себе лицом, я его встряхнул. — Квазимодо, ты слышишь? Я взялся тебя защищать. У тебя нет другого защитника.

Приступ ликования прекратился так же внезапно, как начался. Вдруг он обмяк в моих руках. По скрюченному телу пробежала дрожь, а из зрячего глаза потекли слёзы.

— Квазимодо — урод, — пролепетал он. — Фролло — защитник.

========== Глава 4. Философский камень ==========

Чернокнижник! Скоро это слово утратит свою силу, ибо им разбрасываются направо и налево, в основном, те, которые в жизни не раскрывали книги, которые не могут отличить дозволенное от запретного. Для них запретно всё, что непостижимо их скудному уму. Как миловидную женщину её менее удачливые сёстры назовут блудницей из зависти, так и меня называли чернокнижником. К счастью, старшее духовенство не прислушивалось к подобного рода сплетням. Я принял сан в благоприятное время, когда епископам Парижа был Гильом Шартье. Все свои силы он отдавал конфликту с королём, требуя большей свободы и автономности для церкви. Один из братьев епископа, Ален, был известным поэтом и дипломатом, а другой, Томас, служил секретарём Карла Седьмого. Мелочные козни в этой семье были не в почёте. Братья Шартье предпочитали подниматься над мышиной вознёй, а если и начинать битву, то с достойным оппонентом. Вот почему я чувствовал себя в относительной безопасности когда Шартье занимал кафедру. Я был слишком молод, нелюдим и лишён власти, чтобы представлять собой существенную добычу. Растоптать меня было слишком легко, и никто бы не выиграл от моей гибели. Епископ ко мне по-отечески благоволил. Его впечатлял сам факт, что я принял сан в возрасте девятнадцати лет. Это что-то значило. Не имея свободного времени заниматься наукой, он всё же поощрял более учёных представителей своей паствы. Когда ему хотелось отдохнуть от церковной политики, он с удовольствием обсуждал работы флорентийских поэтов. В его дворце находился полный сборник сочинений Данте. Мне даже выпала удача просмотреть иллюстрированное издание «Божественной комедии». Епископ не впустил меня в свои палаты, но одолжил мне сокровище своей библиотеки со словами «Вернёшь, когда прочитаешь.» Мы также говорили о печатной прессе, об этой новинке Гуттенберга, и о её дальнейшем влиянии на человечество. Я не мог прочитать мысли епископа, но мне хотелось верить, что он держал меня на расстоянии вытянутой руки чтобы оградить меня от излишней зависти моих сверстников. Он был бы не прочь проводить со мной больше времени, но его высокий сан не позволял ему фамильярничать с подчинённым. Я взлелеял эту лестную для себя мысль. Мы были близки по духу. Подобно мне, он парил в облаках. Как я узнал позже ему не чужды были здравый смысл и меркантильность.