Однажды я услышал, как Шартье разговаривал со своим первым викарием в ризнице. Видно, они составляли расписание служб и хотели утвердить список каноников.
— Поставьте этого красивого итальянца на видное место, — говорил епископ. — Используйте его как можно чаще, особенно, когда ожидаются состоятельные прихожане. Запихните его на кафедру.
— Но мне казалось, что юный Фролло не любит читать проповеди, — ответил викарий. — У него отменные риторические навыки, но он применяет их без удовольствия.
— Удовольствие? Вы смеётесь. Он здесь не для того, чтобы получать удовольствие, а чтобы служить общей цели. В нём идеально сочетаются суровость и томность, что так интригует женщин. Капля мистики, щепотка душевных терзаний — эта выигрышная формула зажигает фантазии приходских коров. Обратите внимание на то, как они тают, стоит Фролло попасть в их поле зрения. Вы знаете о ком я: о всяких Шатопер и Гонделорье, с которыми мужья давно не делят ложе. Наш юный алхимик тот самый запретный плод! Бледный печальный молодой священник — да, он заставит жён чиновников и офицеров поослабить шнурки кошельков. Да не смотрите на меня так! Нам нужны деньги, как никогда. Сейчас не время для чистоплюйства. Эксплуатируйте красоту Фролло, пока он не потерял вид. Не думаю, что он растолстеет с возрастом. Люди с его телосложением остаются худощавыми. А вот облысеть он вполне может. Тогда мы его запихаем в будку для исповедей. Эта участь от него не уйдёт. А пока он молод и хорош собой, надо этим пользоваться.
Меня чуть не вытошнило в кубок с освящённым вином. Прекрасно! Теперь у меня не оставалось сомнений по поводу моей значимости в приходе. Я знал настоящую причину благоволения епископа. Меня сделали лакомой приманкой для приходских матрон. Что же? И на этом спасибо.
Кстати, госпожа де Шатопер так и не пришла на исповедь. Зато она передала пожертвование через сына. Мальчишка подошёл ко мне с кислым видом и протянул мешок с монетами.
— Как твоя голова? — спросил я его. — Зажила?
— Голова зажила, — ответил он, — а спина пока нет.
— Что с твоей спиной?
С не по-детски враждебной ухмылкой, мальчишка задрал рубашку и показал длинные красные полосы вокруг торса. Значит, отец всё-таки выпорол его за трусость и неспособность за себя постоять. Не зря его мать так волновалась. Слова госпожи де Шатопер прозвучали в моей памяти: «Уверяю Вас, мой сын — не злой мальчик». Она будто оправдывалась за его излишнюю природную доброту сына, которая совершенно ни к чему будущему военному. Даже если Феб не был злым, отец явно задался целью сделать его таким.
Сам я мог похвастаться тем, что на моей спине не было ни одного следа телесных наказаний. Ни родителям, ни учителям моим не приходилось прибегать к такому методу воспитания, и я сам не применял розгу ни с братом, ни с бастардом дез Юрсена. Моя гордыня и моя уверенность в собственных педагогических возможностях не позволяли мне поднять руку на подопечного. Когда Жеан возмужал и прославился первым распутником среди школяров, меня упрекали его преподаватели в том, что я его слишком баловал. Я пропускал эти упрёки мимо ушей. Не думаю, что розга сыграла бы существенную роль в постановке его характера. Она бы только укрепила его своенравность и желание действовать вопреки наставлениям. Что касается Квазимодо, им двигало рвение служить и угождать. Если он выполнял мои указания неверно или с опозданием, то причиной этому не было детское бунтарство. Признаюсь, я старался не дотрагиваться до него лишний раз, ибо мне не удалось до конца побороть брезгливость, но когда он кидался мне в ноги и обнимал мои колени, у меня не хватало духу его оттолкнуть. Похоже, ласка не была ему чужда. Его первый воспитатель приучил его проявлять чувства таким образом.
По мере того как углублялось моё разочарование в моём окружении, рос мой восторг перед королём алхимии — Фламелем. Я нередко посещал кладбище Невинных, где покоились мои родители вместе с другими жертвами чумы 1466 года. Там я не столько приклонял колени перед крестом на их могиле, сколько перед странными изваяниями, покрывавшими возведённые рядом гробницы Николя Фламеля и его супруги Пернель. На Ламбардской улице находился маленький дом, который Фламель выстроил в начале века и где скончался. Дом пустовал и уже начал разрушаться. На его стенах можно было различить имена, вырезанные герметиками и искателями философского камня со всего света. Однажды мне удалось проникнуть в подвал этого дома. Как одержимый, я рыл и пересыпал землю, в надежде найти тот самый философский камень. Особым интересом я воспылал к символическому порталу Собора богоматери, к этой странице чернокнижной премудрости, изложенной в каменных письменах. Я досконально исследовал исполинскую статую святого Христофера, ту самую статую, у которой я нашёл подкидыша.
В той башне собора, которая была обращена на Гревскую площадь, находилась крошечная потайная келья, примыкавшая к колокольной клетке. Так как келья находилась без употребления, Шартье разрешил мне её занять. Она стала моей лабораторией, в которой я проводил опыты. Могу представить, как всё это выглядело для парижан. С противиположного берега Сены видели, как в небольшом слуховом окошке с задней стороны башни то сыхивал, то потухол через короткие и равномерные промежутки неровный отсвет очага. Кумушки говорили: «Опять Фролло орудует мехами. Там полыхает сама преисподняя».
========== Глава 5. Исповедь златошвейки ==========
— Заберите её, святой отец, — прошамкала старуха Генриета ла Готье, стоявшая у Красных врат. — Ей нечего делать под нашим кровом. Три дня лежит без сознания эта блудница. Сколько её можно держать?
Почтенная вдова из общины Этьен-Одри, та самая, которая назвала епископского бастарда колдуном и предложила бросить его на связку хворост, пришла ко мне с очередной жалобой. Несколько дней назад в её благочестивую общину доставили некую страдалицу. Торговец кроличьими шкурами подобрал её на дороге в нескольких лье от Парижа и, выполнив свой христианский долг, поспешно сбросил на попечение монахинь. Проницательная Генриета определила, что гостья вела весьма легкомысленный образ жизни, судя по миловидности и лёгкой не по сезону одежде. С такими уликами невозможно спорить. У старухи глаз намётан.
— Бормочет что-то в бреду, — продолжала монахиня. — Мы даже имени её не знаем. А ведь когда придёт в себя, её накормить придётся. Сами знаете, отец Клод, у нас в Этьен-Одри не публичный дом. Может вы найдёте ей более подходящее место?
Почему старуха пришла именно ко мне? Неужели за мной закрепилась репутация человека, бравшего под крыло тех, от которых отвернулся мир? При всей моей внешней суровости и надменности, от меня ожидалось, что я обязательно подставлю руки и приму изгоя в ладони. Как так вышло? Ведь я не был единственным священником в соборе. Генриетта с таким же успехом могла бы обратиться за помощью к Шампендалю или Демулену. Но она явно выжидала меня. Неужели у меня на лбу было написано то, что видели другие, но чего я сам не видел в зеркале? Со всех сторон руки цеплялись за подол моей сутаны. Сначала маленький горбун, а теперь некая блудница.
— Что же? Проводите меня к ней, — ответил я на вздохе.
До вечерней службы оставалось несколько часов. У меня должно было хватить времени наведаться в Этьен-Одри. Не желая оставлять Квазимодо одного в соборе, я решил взять его с собой. Перед тем как вывести его на улицу, я набросил на него накидку с капюшоном чтобы скрыть его от излишнего любопытства прохожих. К тому времени мальчишка начал понимать, что слушаться меня было в его интересах. Он не сопротивлялся, когда я закутал его в чёрное сукно с головы до ног. При виде ковыляющей массы, Генриета передёрнулась, вспомнив «маленького колдуна», которого она недавно порывалась сжечь. На этот раз она притворилась, что не заметила его присутствия. Вздёрнув костистый нос, монахиня вышагивала впереди нас.
Мы прошли через ворота усадьбы, в которой находилась община. В тёмном коридоре старухи мыли пол. Я невольно сравнил их с ползающими улитками. Маленький уродец несколько раз поскользнулся на мокрых каменных плитах. Я оставил его у входа в лазарет и велел ему сидеть смирно и ни с кем не заговаривать.
