— Ты не осмелишься, трус! — выкрикнула она, зная, что это пронзит тысячью раскалённых игл моё сердце. — Я знаю, что Феб жив! Жан-Мартин приведёт его ко мне. У меня есть заступники. Их двое против тебя одного!
Отшвырнув ногой подопечного, я скрылся под лестничным сводом. До моих ушей донеслись рыдания цыганки и хриплый шёпот звонаря.
— Не тревожься. Это лишь дурной сон. Тебе почудилось. Спи. Я не покину тебя.
Значит, он был с ней на «ты»? Значит, у меня на самом деле было два соперника? Вернувшись ощупью в свою монастырскую келью, я опять прильнул лицом к окну, из которого мне было видно убежище, освещённое изнутри скудным светом единственной свечи. Цыганка лежала на тюфяке, уткнувшись носом в изгиб руки, а звонарь обнимал её сзади, поглаживая грубой лапой её волосы и плечо. Эта сцена бесила меня больше, чем та, свидетелем которой я был у Фалурдель. Трепетные целомудренные ласки чудовища раскаляли мою кровь больше, чем наглые, развязные приставания капитана. Я видел, как девчонка успокаивалась от его прикосновений, как её дыхание становилось ровнее и глубже. В эту минуту она забыла про его уродство. Она лишь ощущала тепло и силу его тела, которое в очередной раз встало между ней и бедой. Нащупав его руку, она переплела свои изящные пальчики с его шершавыми и узловатыми, точно корни дерева, пальцами.
О чём думал Квазимодо в эти минуты? На каком небе, на каком ярусе рая он находился? Случилось то, о чём он не помышлял. Из всех мужчин Парижа, красивых, наглых, влиятельных мужчин, ни одному не удалось приблизиться к цыганке так близко, как ему. Ирония заключалась в том, что этим мгновением блаженства он был обязан мне и моему греху. А если бы он довёл дело до конца, он бы сейчас наслаждался победой сполна. Знал ли он, что я наблюдал за ними? Было ли ему до этого дело?
***
Не знаю, как я уснул в ту ночь после всего пережитого. Как ни странно, мне удалось урвать несколько часов сна. Разбудил меня звон колоколов. Квазимодо выполнял свой долг, как ни в чём не бывало, проделывая это с особенным вдохновением, будто после ночи любви.
Не позавтракав, я натянул сутану и направился в ризницу, где меня ждало очередное потрясение. Даниель Дюфорт, мой ироничный вестник, мой персональный Гермес, поведал мне о решении духовного суда.
— Похоже, нашей цыганке придётся искать новое убежище. Иначе…
Он сжал своё горло руками, вытаращил глаза и издал весьма убедительных хрип. Ему не раз доводилось наблюдать за казнью. Вы не представляете, чего мне стоило не отвесить ему подзатыльник. Мне приходилось периодически напоминать себе, что этот мальчишка не являлся моим подопечным, и Пьер де Лаваль приказал бы меня сжечь, если бы я пальцем тронул его драгоценного бастарда. Этот лоснящийся рыжий затылок так и напрашивался на оплеуху. Пришлось ограничиться резкими словами.
— Хватит паясничать, юноша.
— Я не паясничаю, господин архидьякон, — ответил он с оттенком обиды. — Если бы Вы не прятались в своей норе, то узнали бы первым. Цыганка мнит себя вне опасности, но это не так. Через три дня правосудие заберёт её оттуда, и она будет повешена на Гревской площади. Уже есть постановление судебной палаты. Как видите, Ваш приятель Шармолю не дремлет. А наш почтенный епископ дал на это согласие.
Нарушив данное себе обещание не поднимать руку на чужих бастардов, я схватил мальчишку за плечи и встряхнул:
— Клянись на могиле матери, что не лжёшь!
Обмякнув в моей хватке, точно тряпичный заяц, он не сопротивлялся. Его бледно-голубые глаза смотрели на меня устало и укоризненно.
— Моя мать вообще-то жива. Она процветает и благоухает замужем за военным. Она тут не при чём. Вас не должно удивлять решение Луи. Он никогда не отличался силой воли и храбростью. Очевидно, ему надоела эта история с цыганкой. Повесить бедолагу — самое логичное решение проблемы. Не смотрите на меня так, святой отец. Этот поворот событий меня абсолютно не радует. Я бы привлёк к этому делу отца, попросил бы его повлиять на Луи. Увы, мой отец отбыл в Орлеан по какому-то делу. Пока новость до него дойдёт, будет поздно.
========== Глава 56. Клятва ==========
Умирать внутри раз за разом, не меняясь при этом в лице, давно вошло в привычку. С горем пополам я отслужил заутреню. Ни прихожан, ни певчих не смущал мой отчуждённый вид.
Когда зал опустел, я какое-то время стоял у алтаря, уставившись в резную крышку, всё ещё пытаясь впитать в себя новость, которую мне поведал органист.
Мне показалось, что в моё плечо ударилась крупная птица. По щеке пробежал лёгкий ветер. Обернувшись, я увидел Пакетту Гиберто. Вырвавшись из тени, она прильнула ко мне. Сколько времени она выжидала меня в каменных зарослях колонн?
— Ты всё ещё здесь? — спросил я её раздражённо. — Почему ты не в Реймсе?
— Я не могла уехать, — ответила она, увлекая меня за собой в тень. — Я говорила тебе, мои дела в Париже не доделаны.
— Что случилось? У тебя появился ухажёр? Один из мясников с моста позвал тебя жить к себе?
Я нарочно говорил с ней надменно и насмешливо в надежде, что она поймёт намёк и оставит меня в покое. Однако мои слова не произвели желаемого действия.
— Ты знаешь, что я давно не заглядываюсь на других мужчин, — ответила она без намёка на обиду. — Для меня во всём мире есть лишь один мужчина, который ко мне равнодушен. Неважно. Речь сейчас не об этом. Мне всё известно про цыганку. Органист мне всё доложил. Её извлекут из убежища и повесят.
— Мальчишка не теряет времени даром, — усмехнулся я. — Вижу, он всех оповестил. Если ему надоест играть на органе, он может стать глашатаем. Надеюсь, тебя новость обрадовала. Ведь ты этого хотела, не так ли? Наконец-то правосудие свершится у тебя на глазах. Ради этого стоит отложить переезд в Реймс.
— В том-то и дело, что это меня не радует совершенно. У меня давно не было на душе так тяжело.
Я попытался освободить руку, но её цепкие пальцы скользнули под рукав сутаны.
— До чего капризны женщины! Ещё недавно ты желала смерти цыганке.
— Это было тогда. Я была другой. С тех пор кое-что изменилось. Мне стыдно за себя прежнюю.
— Что за вздор ты несёшь, женщина! Стыдно перед кем?
— Перед Богом. Перед Агнессой, в конце концов. Моей дочери было бы горько видеть, во что превратилась её мать. Она бы уж точно не пожелала смерти этой жалкой уличной девке. Верю, что моя малютка выросла бы доброй и милосердной. Ей годика не было, а она тянула ручонки к бездомным собакам. Иногда мне кажется… О, Клод, не сочти меня до конца обезумевшей. Иногда мне кажется, будто Агнесса вовсе не покинула этот мир, будто она рядом, подсказывает мне чуть слышно.
— Ты слышишь голоса? Ещё этого не хватало… Тем более тебе желательно покинуть Париж, чтобы не стать свидетельницей предстоящей казни. О ней, наверняка, будут судачить на улицах. Зачем тебе лишний раз слышать злорадные смешки?
— Я к этому и веду разговор. Казни не будет. Вернее, она состоится, но вздёрнут не цыганку.
— И ты хочешь, чтобы я после твоих высказываний не считал тебя безумной?
Мы стояли в самой глубине собора, повернувшись лицом друг к другу. Маленькая, жалкая, щуплая Пакетта, чья голова едва доставала мне до плеча, смотрела на меня снизу вверх, но без мольбы, а с выражением решимости. Она будто просила моего благословения на какой-то подвиг.
— Это не безумие, Клод. Это вполне осуществимый план. Не перебивай меня. Я всё продумала. Мне известно, что церковь день и ночь охраняют. Оттуда выпускают лишь тех, кого видели входящими. Ты проводишь меня к ней. Мы обменяемся одеждой. Она наденет моё платье, а я — её белый наряд послушницы. Она выйдет в сумерках, а я останусь. Солдаты придут и обнаружат… что молодая ведьма состарилась на двадцать лет. Велика важность? Это не помешает им повесить меня. Зеваки издалека не заметят разницу.
— Ты так спокойно говоришь о собственной смерти.
— Если всё пойдёт по плану, я действительно обрету покой. А что меня ещё привязывает к жизни? Знаю я, любовь моя глупа и безответна. Пятнадцать лет жизни я провела в ненависти. Позволь же мне сделать хоть что-то из милосердия.
