Архиепископа уже заносило. Запрокинутая голова его тряслась. Я боялся, что он сейчас задохнётся. Ещё не хватало, чтобы он преставился посреди моей кельи. Думаю, у кардинала возникли бы вопросы.
— Не городи чушь, — сказал я, насильно усадив его в кресло и плеснув ему вина из графина. — Луи вроде его не выгоняет. Да и сам Квазимодо не рвётся из собора.
— Это мы ещё посмотрим. — Лаваль послушно хлебнул вина. — Я с ним поговорю откровенно. Он скажет мне, чего он хочет.
— Он теперь не разговаривает с посторонними.
— Но я не посторонний, чёрт возьми!
— Послушай, Лаваль, у тебя столько сыновей, распиханных по монастырям и соборам Франции. Почему бы тебе не заняться их воспитанием? Раз уж в тебе проснулся такой трепетный семьянин, почему бы не растратить свои чувства на своих кровных отпрысков? Ты же не хочешь, чтобы один из них оказался на костре по какой-нибудь глупости? Этот мальчишка, органист, весьма болтливый. Как бы тебе не пришлось ехать на муле мимо эшафота.
Сжимая в руке невидимый факел, я был готов поджечь последний мост, который связывал меня с миром коллег. Мне хотелось напомнить этому ветреному сибариту, что священник, с таким количеством побочных детей, так же уязвим, как любой мирянин.
Опустошённый бокал тяжело опустился на стол.
— Фролло, я не узнаю тебя. Ты изменился.
— Очнись, Лаваль. Я всегда был таким.
— Нет, не был. В тебе появилось что-то…
— Оно всегда там было. Вернее, ничего не было. Я ношу в себе снежную пустыню. Просто ты живёшь в каком-то радужном царстве, где медовые реки и водопады из вина, a на деревьях растут белые хлеба.
— Возможно, ты прав, — ответил архиепископ устало и поражённо. — Все эти годы я думал о тебе так, как мне хотелось думать. Уж больно ты мне нравился.
— Чем же я тебе так нравился?
— Не знаю. Мне хотелось завоевать твоё восхищение. И наплевать, что ты был бедным и незнатным. Я бы променял десять кардиналов на тебя одного.
— Что ты, Лаваль? Не стоит.
— Да, я глупец. Упрямо подкармливал свои иллюзии. Убеждал себя, что за твоим ледяным обликом бьётся сердце. Иногда ранимые люди надевают на себя броню, чтобы защититься от жестокого мира. Ты мне казался таким человеком.
— Ну вот, а теперь ты взглянул правде в глаза. Тебе сорок лет. Сколько можно цепляться за мальчишескую дружбу, которую ты сам себе нафантазировал? И мне не нужна броня. Мне нечего защищать. Я такой же внутри, какой и снаружи.
Лаваль мотал головой, как ребёнок, которому запретили сладкое.
— Не верю. Что-то случилось. Ты что-то скрываешь.
— Клянусь на могиле своей матери, я ничего не скрываю. У меня нет секретов.
Вдруг его лоснящееся лицо озарило какое-то сияние. Такое лицо, должно быть, было у Архимеда, когда он плюхнулся в ванну с возгласом: «Эврика!»
— Я знаю, что случилось с тобой.
— Да, Лаваль, ты разгадал мой секрет. Я действительно продал душу дьяволу. За философский камень. Так точно.
— Нет, всё намного хуже. Фролло, ты влюбился.
========== Глава 32. Священник и философ ==========
Если эту гремучую чертовщину в моей душе можно было назвать любовью, которая якобы правила миром, то не удивительно, что мир катился в пропасть. Я не стал спорить с архиепископом, а он не стал меня допрашивать «Кто она?». На этом мы и расстались.
Ведь я не мог ответить на невинный вопрос: «Кто она?», не провалившись сквозь землю от позора. Опытного повесу как Лаваль трудно было обмануть или чем-то удивить. Для меня же всё это было ещё ново. Я ещё помнил, кем был до ранней осени 1481 года и, быть может, надеялся на спонтанное исцеление. Если бы можно было свалиться с лихорадкой, поваляться с неделю в забвении, помокнуть в холодном поту, а потом очнуться с ясной головой! Увы, дьявол не позволил бы мне так легко отделаться. В своих терзаниях я видел роковую, ироничную справедливость. Ну и угораздило же тебя, Фролло! Вот, к чему тебя привела твоя многолетняя гордыня. Где твоя добродетель теперь?
Меньше всего меня смущала моя готовность отречься от обетов, продиктованных моим духовным саном. Я почти не чувствовал угрызений совести, которыe должен был бы испытывать служитель церкви, возжелавший женщину. Наверное, сказывалось дурное влияние Пьера де Лаваля, внушавшего мне, что плотский грех — это вообще почти не грех. Меня куда больше изумляло то, как быстро я отвернулся от науки и моих дворянских корней. Предметом страсти стала не благородная девица Гонделорье, не знавшая латынь и греческий монахиня, а египетская дикарка. Священник и колдунья — подобное сочетание ещё можно было понять. Но флорентиец и цыганка? Аристократ и плебейка. Учёный и фиглярша. Вот это действительно было противоестественно и абсурдно. Из-за этого стоило краснеть. Такие причудливые фокусы может выкинуть только любовь. Так кусок металла, который плохо поддаётся обработке, можно размягчить и скрутить в любую фигуру.
А ведь я даже не был её единственной жертвой. Однажды по дороге в свою башенную келью, я услышал звуки бубна и кастаньет, доносящиеся с Соборной площади. Выдернув ключ из двери, я вышел на верхушку башни. Весь Париж расстилался у моих ног с тысячью шпилей своих стрельчатых зданий, с рекой, змеившейся под мостами, с неровной цепью кровель. Но во всём этом городе я видел лишь один уголок его мостовой — Соборную площадь, а во всей толпе лишь одно существо — цыганку. В своих мыслях я никогда не называл её по имени, хотя оно давно мне было известно.
Было бы глупо полагать, что Шатопер станет её гонять с площади после того, как прокатил её в седле. В лице капитана чертовка получила себе защитника. Чем она расплатилась за его покровительство?
Цыганка танцевала провансальскую сарабанду. Она вертела бубен на кончике пальца и подбрасывала его в воздух, не чувствуя тяжести моего взгляда, падавшего на неё.
В толпе, кишевшей вокруг неё, рыскал какой-то скоморох в жёлто-красной куртке. В ногах у него вилась белая коза, что навело меня на мысль, что он являлся спутником плясуньи. Откуда он взялся? Раньше я всегда её видел одну. Что-то в ужимках этого тощего юнца показалось мне знакомым. Эти сухие русые пряди, торчащие из-под шапки… Нет, невозможно!
По дороге вниз по винтовой лестнице, минуя приотворенную дверь звонницы, я заметил нечто, поразившее меня: Квазимодо тоже смотрел на площадь сквозь щель одного из шиферных навесов. Обычно угрюмый взгляд его приобрёл странное выражение восторга и нежности. Так он не смотрел даже на Большую Марию.
«Неужели и он тоже попал в её сети?» — подумал я.
Впрочем, на площади были и другие женщины. Не в первый раз я заставал его за этим занятием. С четырнадцати лет он пялился на прихожанок. По мере того как заживали его раны, к нему возвращалось плотское любопытство.
Когда я вышел на площадь через дверь у подножья башни, цыганки уже не было. Один из зевак сказал, что она пошла в дом напротив плясать фанданго. Её место на ковре занял человек в жёлто-красном. Желая заработать свою долю мелкого серебра, он расхаживал по кругу, держа в зубах стул, к которому была привязана кошка. Когда он пронёс мимо меня свою пирамиду, я увидел наконец его покрасневшее от напряжения лицо.
Спутник цыганки оказался тем самым, за которого я его принял.
— Владычица! — воскликнул я. — Что здесь делает мэтр Пьер Гренгуар?
Я не видел своего ученика с того дня, когда провалилась его мистерия. Мне так и не удалось высказать свои заготовленные слова утешения. Теперь мне хотелось сказать ему совершенно другие слова.
Должно быть, мой суровый голос привёл его в трепет, потому что бедный малый потерял равновесие, обрушив пирамиду на гикавших зрителей.
Воспользовавшись суматохой, он поспешил скрыться за мной в соборе. Похоже, он не испытывал стыда от того, что я застал его в таком нелепом наряде, за таким дурацким занятием и в такой сомнительной компании.
Гренгуар поведал мне что случилось в тот вечер 6 января. Оказывается, цыганка не уехала с Шатопером после того, как тот её спас. Соскользнув в седла, она вернулась домой во Двор Чудес, куда и сам Гренгуар забрёл после провала мистерии. С апломбом, присущим поэту, он описал невиданный, уродливый, пресмыкающийся, копошащийся, неправдоподобный мир, в котором жили воры и бродяги Парижа. Емy пришлось предстать перед королём, который оказался тем самым Клопеном Труйльфу, гнусавившим «Подайте христа ради!». Гренгуара осудили за проникновение в царство Арго, не будучи одним из подданных, и приговорили к смерти. От петли его спасла Эсмеральда, согласившаяся стать его женой. Между нервными смешками, Гренгуар клялся, что ни разу не воспользовался своими супружескими правами. Цыганка дала ему понять в первую же ночь, что вышла за него замуж из жалости, которой не суждено было перерасти в нечто большее. На поясе она носила маленький кинжал, а на шее ладанку, содержимое которой никто не видел, но которая должна была помочь найти ей потерянных родителей. Стоит девушке лишиться целомудрия, и талисман утратит силу. По мнению Гренгуара, к ней ещё не прикасался ни один мужчина, так как она всё ещё лелеяла надежду воссоединиться с кровными родичами.
