— Вас рассмешить нетрудно, Жеан.

— О, мы с Робеном не смеялись. Зато смеялись все остальные — все, кроме самого мэтра Флориана. Глухота не помешала ему приговорить нашего Квазимодо к публичной порке на Гревской площади и двум часам у позорного столба. Спешите, братец. Вы же не хотите пропустить такое зрелище. Я сам не намерен его пропускать.

Доложив новости, Жеан выпорхнул из моей кельи с лёгкостью воробья. Ему было нечего больше мне сказать. Воспользовавшись шансом позлорадствовать и поиздеваться, он быстро потерял интерес и переключился на свои мальчишеские заботы.

Я остался один на один со своей рычащей, точно Цербер, совестью. Не скрою, меня сковал страх при мысли о предстоящей экзекуции.

К своему стыду, я плохо разбирался в мирском законе и не представлял что грозило Квазимодо за преступления, в которых его обвиняли: нарушение тишины, нападение на женщину и сопротивление аресту. Мне казалось, что его, как обычного буяна, приговорят к штрафу, который я бы заплатил за него без труда. Я не предвидел публичной порки. Я боялся, что мой приёмный сын не выйдет живым из-под плети городского палача. Пьера Тортерю был знатоком своего дела, умел сдерживать свою силу и не запарывал своих жертв до смерти. Однако при виде Квазимодо он вполне мог решить, что перед ним не обыкновенный горожанин, а какой-то полузверь-полудемон, на которого можно будет обрушить всю свою ярость.

Признаюсь, к страху за подопечного примешивался страх и за самого себя. Мне оставалось утешать себя мыслью, что если бы Квазимодо что-нибудь сболтнул в суде о том, кто его подговорил на похищение цыганки, я бы уже об этом узнал. Несомненно, ко мне бы пришли с расспросами. К счастью, Квазимодо очень неохотно развязывал язык с посторонними. У меня было подозрение, что он вообще не успел сказать ни слова в свою защиту в суде. Ему просто прочитали обвинения и вынесли приговор.

Мне ещё не выпала возможность поговорить с епископом о том, что случилось прошлым вечером. Я не знал, был ли Луи в курсе событий. В тот день благовест звонили помощники Квазимодо. Они решили, что главный звонарь нездоров и не вышел на службу. У меня похолодела кровь, когда я подумал, что через несколько часов позорная весть облетит весь город.

Это всё она. Везде она. Всё из-за неё.

========== Глава 29. Висельнику - верёвка! Уроду - костёр! ==========

Я пропустил первую часть публичной кары. Меня не было на площади, когда плеть Тортерю в первый раз обрушилась на спину моего подопечного. Впрочем, моё воображение достаточно ярко и детально нарисовала мне эту сцену. А пропустил её я отнюдь не по малодушию. У меня была назначена встреча с девицей Гонделорье, которая желала обсудить со мной некоторые сомнение, которые возникли у неё по поводу предстоящего венчания с Шатопером. Мне пришлось сидеть с каменным лицом и делать вид, будто мне не были известны выходки её суженого.

— Матушка не знает, что я здесь, — говорила девица, теребя белыми пальцами шёлковый платок. — Она занята подготовкой к свадьбе. Святой отец, меня терзают сомнения. Мне кажется, что Феб охладел ко мне, а возможно, никогда и не пылал любовью.

Флёр-де-Лис была далеко не первой невестой, которая делилась со мной подобными мыслями. Мне так и хотелось ответить ей циничной поговоркой, которой разбрасывались каноники в ризнице:

«Брак по любви, это такая же редкость и роскошь, как уход в монастырь по зову души».

— Дитя моё, мир полон искушений, — ответил я вслух. — Ваш будущий муж является одним из самых ценных королевских солдат. Быть его женой — одновременно честь и испытание. Будьте готовы прощать ему мелкие проступки. Господь наградит Вас за мудрость и терпение.

Я чувствовал, что мой ответ не удовлетворил Флёр-де-Лис. Он был слишком холодным и безличным. Я произнёс несколько шаблонных фраз, не вникая во все тонкости её положения.

— Феб совершенно не боится меня обидеть, — продолжала она. — Когда у меня гостила моя подруга Коломба, Феб оказывал ей знаки внимания. Когда мы вдвоём, он скучает и едва сдерживает зевки, а когда пришла Коломба, он оживился и начал покручивать усы. Ей было неловко, но в то же время лестно, а я едва сдерживала слёзы. А сегодня мне сообщили, что прошлой ночью его видели с какой-то цыганкой в седле.

С цыганкой. Вот теперь девица Гонделорье завладела моим вниманием.

— С цыганкой, говорите? — проговорил я, с лёгкой дрожью в голосе. — Известно ли Вам, что ему поручено охранять собор и его предместья от цыган? Возможно, что он поймал эту девчонку и вёз её, чтобы передать властям.

— Увы, святой отец! Вид у них обоих был весьма довольный.

— Дочь моя, Вы не видели эту сцену собственными глазами. Не прислушивайтесь к сплетням. Не давайте им разрушать Ваше доверие к жениху. У Феба много завистников, и у Вас тоже.

Когда благородная девица покидала собор, вид у неё был ещё более потерянный и подавленный. Ей наказали смириться и не ожидать от супружеской жизни слишком много. Конечно, я мог бы сказать ей что-то более утешительное и вдохновляющее, но она пришла в самый неподходящий момент.

Мыслями я был на Гревской площади. Только как мне было туда пробраться? Толпа зевак возросла так быстро, что сержантам, на которых она наседала, не раз приходилось пускать в ход тяжёлые плети и крупы лошадей.

Пробраться через толпу пешком было невозможно, и я взял мула из монастырской конюшни. Увы, таковы парижане. Они не всегда расступятся перед священником, но всегда перед мулом. На этот раз толпа была особенно густая и оживлённая, потому что осуждённый был нe кто иной, как развенчанный папа шутов, которого ещё вчера вечером торжественно несли через площадь на носилках. Сегодня утром его привезли в телеге к позорному столбу. Его горбатую, залитую кровью спину видел весь Париж. Да, он был жив. Тортерю не перебил ему позвоночник. Помощники палача, знавшие своё дело, уже успели смазать раны Квазимодо какой-то клейкой мазью, чтобы приостановить кровотечение. Ему ещё надлежало выстоять у позорного столба час, если верить тому что сказал Жеан.

На него сыпались проклятия из толпы. Парижане вдруг вспомнили, что у каждого из них был личный счёт со звонарём. Почти все имели против него зуб, в основном за уродство.

— О антихристова харя!

— Чёртов наездник на помеле!

— Горбун кривоглазый! Чудовище!

Это были те же самые люди, которые приходили в собор на службу, исповедовались, принимали причастие и бросали монеты в поднос. По отдельности они не были безнадёжными дикарями или извергами, но, когда они собирались в одном месте, в них пробуждались самые зверские порывы.

Среди зрителей выделялись Жеан и Робен. Напившись на полученные от меня деньги, школяры распевали:

Висельнику — верёвка!

Уроду — костёр!

За проклятиями и насмешками полетели и камни.

В эту минуту Квазимодо походил на дикого зверя, посаженного на цепь и бессильного сломать ошейник. Иногда яростный вздох вздымал ему грудь. Безобразное лицо не выражало ни стыда, ни смущения.

Однако когда он заметил меня в толпе, его искусанные губы растянулись в улыбке, которая становилась всё ярче и отчётливее по мере того как я приближался. Положение несколько усложнялось тем, что все зрители знали осуждённого и его покровителя. Кумушки в толпе начали шептаться: «Вот едет чернокнижник за своим бесом». Мне не хотелось, чтобы Квазимодо решил, будто я пришёл его спасти. А ведь он смотрел на меня как на спасителя. В его глазу я прочёл мольбу и надежду. Казалось, он вот-вот позовёт меня.

Постояв несколько мгновений у подножья лестницы, я повернул назад и пришпорил мула. Я не видел, что выражало лицо моего подопечного в эту минуту, но мне представлялась улыбка полная горечи, уныния и бесконечной скорби.

========== Глава 30. Ложь во спасение ==========