Прислонившись плечом к каменной стене, не выходя из тени, я наблюдал за ней. Высокий рост давал мне неоспоримое преимущество. Моя голова возвышалась над лохматыми макушками школяров.
При свете факелов, освещавших беседку, мне удалось разглядеть её лицо. Мелкие птичьи черты, утопающие в пигменте. Да, она была смугла, но её кожа её имела не землистый оттенок, как у прочих сестёр её племени, а золотой, как у римлянок и андалузок. У женщин в моей семье была такая кожа, но, в сочетании со строгой одеждой и сдержанными манерами она производила совершенно иное впечатление. Моя мать, её сёстры и их дочери были южными аристократками, а эта была дикаркой. Как назло, она исполняла традиционный итальянский танец La rotta на свой лад, добавив свои прыжки и повороты отнюдь не самого скромного характера. В эту минуту она точно глумилась над культурой моих предков. Впрочем, меня это не должно было удивлять. Кочевники только и занимались тем, что крали и коверкали песни и танцы других народов.
Мне было мерзко, и одновременно любопытно. Я морщился от презрения и в то же время не мог отвести глаз от этого зрелища. В её танце было нечто нечистое, нездоровое и в то же время дьявольски завлекающеe. Меня бросало в жар, хотя я стоял достаточно далеко от огня.
Когда цыганка, запыхавшись, поклонилась толпе и обнажила в лукавой ухмылке мелкие белые зубы, зрители негодующе взвыли.
Эсмеральда! Ещё раз! Эсмеральда!
Значит, им было известно её имя. Моего поверхностного знания испанского языка было достаточно, чтобы понять значение этого имени. Изумруд. Наверное, оно было связано с ладанкой, обтянутой зелёным шёлком, которую девчонка носила на шее вместе с прочими побрякушками и амулетами. Наверное, она их не снимала пред сном. Так и спала в своём полупарижском-полуафриканском наряде.
Со снисходительной гримаской цыганка поправила корсаж и продолжила представление. Подняв с земли две шпаги и приставив их остриями ко лбу, она начала вращать их в одном направлении, а сама кружилась в обратном. Чёрные косы хлыстами бились по острым обнажённым лопаткам. Пёстрая юбка надулась, обнажив тонкие голые лодыжки. Я невольно передёрнулся, подумав о том, что случилось бы, если бы шпага соскользнула и попала остриём ей в глаз. Вот было бы крови и крика! Не могу сказать точно, опасался ли я этого или желал. Очевидно, плясунье этот трюк был хорошо известен. Она кружилась с бешеной скоростью, пока её руки и наряд не слились в одну пёструю полупрозрачную массу. Чумазый цыганёнок продолжал играть на флейте, но уже другую мелодию. От этого вихря звука и движения у меня голова пошла кругом. Если бы не каменная стена, на которую я опирался, у меня бы подкосились ноги.
Когда я пришёл в себя, представление закончилось, и толпа расходилась. Девчонка подсчитывала монеты, которые ей набросали в бубен, и что-то бормотала себе под нос. Судя по тону голоса, она была довольна сбором мелкого серебра. Вечер оказался прибыльным. Надо было пользоваться приятной сентябрьской погодой и как можно больше времени проводить на улице по ночным небом. Коза бодала её рожками в колени.
Убедившись, что беседка опустела, я вышел из тени, и, не говоря ни слова, раскрыл перед ней ладонь, на которой лежала мелкая монета. К счастью, она правильно поняла, что от неё требовалось. Проворные смуглые пальцы смели монету так, чтобы её кожа не соприкоснулась с моей.
— Жить вам осталось недолго, — проговорила цыганка. — Меньше года.
В её голосе не было ни капли сожаления. Таким же тоном она сообщила Пьеру де Лавалю, что зима будет суровая. Не сказать, что её слова повергли меня в шок или страх. Меньше всего я боялся, что жизнь моя оборвётся преждевременно. Как никогда раньше я был готов встретиться с Богом. Я знал, что меня не ждали никакие великие открытия. Будущее не обещало мне ничего, кроме нудных деловых разговоров с епископом и вымогательственных попыток со стороны Жеана. Но, чёрт подери, как быстро девчонка прочитала мою судьбу! Неужели я так плохо выглядел? Неужели сердечный недуг развивался так стремительно? Быть может, она рассердилась на меня за то, что я так мало ей предложил? Кто знает, если бы я добавил денег, она бы добавила мне пару лет?
Не нарушая молчания, я медленно сжал руку в кулак. Цыганка поморщилась и отшатнулась, точно увидав нечто такое, что её напугало.
— Идём, Джали.
========== Глава 23. Горячка ==========
Не знаю, как я добрался до монастыря в тот вечер. Какая-то потусторонняя сила помогла мне пересечь реку до Сите в лодке. Каким-то образом я проник в свою келью и рухнул ничком на ложе.
Могу лишь с уверенностью сказать, что человек, который проснулся на следущее утро, уже не был прежним архидьяконом Фролло. Началась новая жизнь, похожая на абсурдный сон. Яд, который впервые проник в мою кровь несколько недель назад, начал действовать. Казалось, что вместе с серебряной монетой я дал цыганке ключ к потайным камерам своего естества.
Я как бы раздвоился. Моя душа продолжала парить в облаках, выше чем когда-либо, но она уже не подчиняла себе тело, которым завладел нечистый дух. Он заставлял меня испытывать совершенно несвойственные ощущения, говорить несуразные вещи и совершать дикие поступки.
Увидев девчонку вблизи однажды, я хотел видеть её вновь и вновь. Вдруг она начала казаться мне божественно красивой, та самая девчонка, которая в первый раз показалась мне лишь немного пригляднее своих египетских сестёр. Уже было бессмысленно прикрываться своей миссией инквизитора. Задание епископа отошло на второй план. Я вдруг стал скитаться и бродить по улицам, поджидая её в подъездах, подстерегая на углах улиц, выслеживая с высоты моей башни. Каждый раз я возвращался ещё более завороженный, ещё более раздражённый и сбитый с толку.
О, у меня было предостаточно поводов злиться. Я почти не высыпался. Всю жизнь я наслаждался крепким, здоровым сном, и вдруг это благо отняли у меня. Теперь каждый раз, когда я закрывал глаза, перед ними появлялись картины определённого содержания, одна абсурднее другой. В этих ночных представления неизменно участвовала она. Везде она! То она выступала в роли покорной девочки с косичками, которую я учил правильно танцевать la rotta. То она являлась сиреной-искусительницей, выступающей из костра, в платье из пламени, протягивающей ко мне руки. Однажды мне приснилось, будто мы сидели у ручья, под сенью апельсиновых деревьев, погрузившись в беседу. Инфернальные страсти чередовались с эпизодами тихой идиллии. Все эти образы умещались в одной женщине, ибо демон многолик.
То, что я переживал, не походило на поверхностные, мимолётные искушения моей юности. В медицине есть такой термин, damnum, который в переводе с латыни означает «ущерб». Врачи обозначают этим словом момент, когда болезнь становится необратимой. Ну вот, я чувствовал, что скоро сам достигну этой точки. Я уже не мог смахнуть эти чувства, как смахивают крошки хлеба с одежды.
Глядя сверху на мои телесные страдания, душа моя посмеивалась.
Ну вот, Фролло, и ты увлёкся на старости лет. Будешь знать, как задирать нос перед своими собратьями.
Скажу в своё оправдание, я задирал нос далеко не перед всеми духовниками, которые пошли на поводу у своих плотских капризов. Таких как Луи де Бомон и Пьер де Лаваль я вообще не воспринимал всерьёз как священников. Эти двое были сибариты в епископских ризах, не более. Их амурные приключения не выходили за пределы игривых, не требующих жертв, интрижек. Однако, изредка миру становились известны истории глубокой любви между духовником и мирянкой.
Гильому де Машо, реймсскому каконику прошлого века, было за шестьдесят, когда его мыслями овладела девятнадцатилетняя Перонна д’Арментье, учёная девица из благородной семьи, которая забавлялась стихосложением и игрой на лютне. Девица преклонялась перед мудрым и одарённым старцем, восхищаясь его поэзией и музыкальными композициями. Между ними завязалась пылкая, нежная переписка. К тому времени Гильом был слишком слаб и немощен, чтобы осуществить греховные фантазии, если они у него имелись. В поэме «Правдивая история» он описал свой целомудренный роман с юной поклонницей, которую он сопроводил в поломничество незадолго до своей смерти. Церковь не осудила Гильома за его позднее увлечение, ибо считалось, что их союз не был плотским, хотя в одном куплете Гильом намекает, что «Венера окутала их своим облаком».
