У меня хватало здравомыслия признать, что я в подмётки не годился покойному поэту и композитору. Мне, еретику-отшельнику, который последние несколько лет смешивал порошки и которого от костра удерживала лишь благосклонность епископа, было бы постыдно сравнивать себя с одним из величайших умов Франции. Пусть избранница Гильома де Машо не была исключительной мыслительницей, подобно Алоизе, жене Абеляра. Всё равно, Перонна стояла на порядок выше своих пустоголовых сверстниц. Она могла бы отдать сердце галантнейшему из молодых каваларов, но её выбор пал на пожилого каноника на сорок с лишним лет старше. Детская, абсолютно бесперспективная, а потому бескорыстная привязанность с её стороны. Любви Гильома хватило на искусно сотканные сонеты. Он не отрёкся от сана, чтобы жениться на ней — а церкви известны и такие случаи. Он позволял себя любить, не подвергая при этом свою репутацию святого человека.
Признаюсь, я бы не отказался от такого приключения на закате лет, но я прекрасно понимал, что мне оно не грозило. Во-первых, мне не так долго осталось жить. Во-вторых, мне нечего было предложить такой девице как Перонна. Я не умел слагать возвышенные гимны. Если бы я словами описал чувства и желания, которые будила во мне цыганская плясунья, уверяю вас, результатом стал бы не изящный сонет. Это был бы уродливый, скомканный фрагмент «Ада» Данте.
А ведь чернявая плясунья не являлась сама источником зла. Она была лишь орудием дьявола. Моя душа ей не была нужна. Скорее всего, она даже не задумывалась о моём существовании, забыв нашу встречу у «Яблока Евы». Для неё я был очередным зевакой, который заплатил ей за гадание. Она продолжала плясать и паясничать на перекрёстках со своей козой.
Гудулу я больше не навещал по понятным причинам. Наверняка, затворница злилась на меня и считала меня предателем — не без оснований, должен признаться. Как мог я взглянуть в её запавшие глаза, после того как поддался чарам той самой, которую она ненавидела всем своим существом?
Луи де Бомон заметил перемены в моём внешнем виде и поведении.
— Друг мой, Вам нужен отпуск, — сказал он мне после одной из встреч.
— Ваше Превосходительство, o каком отпуске может быть речь? — возразил я. — В приходе столько дел.
— Дела подождут. Один причетник видел, как Вы хватались за сердце. Мне не хотелось бы терять своего второго викария.
— С моим сердцем всё в порядке. Просто у меня тянет плечо. Найдите человека тридцати пяти лет и старше, у которого ничего не болит?
— Вы давно не смотрелись в зеркало, Фролло. У Вас лицо такого же серого оттенка, как и остатки волос на висках. Эта охота на ведьм высасывает из Вас жизнь. Решено. Я снимаю Вас с этой миссии. Занимайтесь своими обычными делами. Забудьте про цыганок.
========== Глава 24. Grotesque ==========
Декабрь, 1481 года
— А я узнал новое слово, — похвастался Квазимодо. — Grotesque. Обитатель грота. Пещерная тварь, иными словами. Это совсем про меня.
Мы сидели за столом на монастырской кухне. Тлеющая между нами свеча освещала наши лица. За пять лет в тишине Квазимодо научился читать по губам. Изредка между нами завязывались беседы. Я держал при себе дощечку, на которой писал углём те слова, которые ему трудно было понять.
— И где ты такое словo выискал? — спросил я его.
— В книжке. Господин архиепископ Реймсский прислал мне подарок на Рожество.
Забавно. Обычно Пьер де Лаваль согласовывал все подарки со мной. Перед тем, как передать книгу или трактат моему подопечному, он спрашивал у меня разрешения. Что заставило его обойти эту формальность стороной на этот раз? Впрочем, последние пару месяцев я отсутствовал мыслями. Вполне возможно, что Лаваль спросил у меня разрешения, и я машинально сказал «да». Не исключено, что за время моего отсутствия мой заброшенный воспитанник успел прильнуть к новому покровителю.
— Понятно, — ответил я с сардонической улыбкой. — Архиепископ добрый. Он тебя балует. А я — злодей. Не учу тебя новым словам. Видишь? Не подсовываю тебе трактаты итальянских гуманистов. И всё же, не принимай каждый жест милости сo стороны Лаваля за чистую монету.
— А если приму?
В единственном зрячем глазу Квазимодо я увидел нечто похожее на запоздалый подростковый бунт. В свои девятнадцать он начал проходить через тот этап, через который юноши проходят в тринадцать-четырнадцать лет. А я наивно полагал, что самые тяжёлые годы остались позади, что буря обошла меня стороной. Оказывается, буря только начиналась. Первые тучи только сгущались.
Интересно, что ещё Лаваль успел внушить звонарю? Что тот «не так уж и уродлив»? Что истории известны горбуны, которые достигли вершин власти? Искривлённый позвоночник не мешал Ричарду Третьему претендовать на английский трон.
Невольно вспоминался ещё один горбун, Пипин, сын франкского короля Карла Великого. Неблагодарный юнец участвовал в покушении на отца, который, вопреки уродству сына, оставил его при дворе и дал ему прекрасное образование наравне с остальными своими детьми. Я чувствовал, что нас с Квазимодо ждало нечто подобное, хоть я и не был королём. Рано или поздно он должен был взбунтоваться против меня. У его пламенной преданности была обратная сторона.
Последние несколько месяцев были полны открытий и откровений. Обнаружив в себе новые, доселе невообразимые импульсы, я впервые задумался о том, что творилось в голове у звонаря. Ещё недавно мне казалось, что я мог на ощупь ориентироваться в тёмном лабиринте его сознания, что я не только читал, но и контролировал его мысли. Мне достался сосуд причудливой формы, который я сам наполнил тем, чем считал нужным. Теперь я понимал, что это было очередное проявление гордыни. Если я был способен на глупости, то Квазимодо был способен на неподчинение. Содержимое сосуда изменилось помимо моей воли. Это был неудавшийся опыт алхимика! Я видел перед собой не послушного ученика и не верного слугу, а своевольное создание мужского пола, озверевшее под бременем собственной силы и имеющее бесчисленные вопросы и претензии к судьбе, к Богу, ко мне. Я заблуждался, полагая, что Квазимодо смирился со своей участью.
Честно говоря, я был даже рад этому назревающему разногласию с подопечным, потому что оно вынуждало меня на время вырваться из плена моих больных грёз. Я перестал думать о цыганке на мгновение.
— Сын мой, — сказал я, наколоняясь над свечой, чтобы моему собеседнику было легче понять мои слова, — я несказанно рад, что благосклонность архиепископа тебя окрылила. И я рад, что благодаря ему ты узнал новое слово, которое так подходит к твоему облику. Я согласен, что «горбун» и «урод» звучит слишком пресно и избито. И ты не какой-нибудь мычащий деревенский дурачок, а воспитанник архидьякона Жосасского, что придаёт твоему уродству патрицианский оттенок.
Последние два слова я написал углём на дощечке. Патрицианский оттенок.
Пречистая дева! Что я такое говорил? Раньше я в мыслях не позволял себе подобных издевок. А теперь я испытывал острую потребность язвить, и колкости сами слетали у меня с языка.
Квазимодо, казалось, только и ждал этого поворота. Его глаз вспыхнул куражом и некоей благодарностью. Он был рад втянуться в эту новую игру. Ему тоже наскучили чинные, благочестивые беседы.
— Так вы идёте на мистерию? — спросил он неожиданно.
— Какую мистерию?
— Ту, что написал Гренгуар.
Ах да, я совсем забыл! Шестого января должны были приехать фламандские послы, уполномоченные заключить брак между дофином и Маргаритой Фландрской. Кардинал Бурбонский вынужден был принимать толпу гостей у себя во дворце. Как видите, мой глухой звонарь был лучше осведомлён о событиях в городе, чем я.
— Если и пойду, то только чтобы поддержать ученика. Подобного рода увеселения меня не привлекают.
— И я с вами!
— Глупости. Тебе там нечего делать. Если тебя так интересует творение Гренгуара, я могу дать его тебе почитать. Видеть всё это вживую совсем необязательно. Пьесы всегда выглядят лучше на бумаге, чем на сцене. Актёры, которых Гренгуар набрал, не внушают мне доверия.
