Гренгуар не преувеличивал, когда сказал что к вретишнице вернулся дар речи. Сестра Гудула вышла из своего многолетнего ступора и решила оповестить весь Париж об опасности. У неё была своя причина держать зуб на смуглолицых. Всякий раз, когда мимо Крысиной Норы проходила мать с ребёнком, Гудула припадала к решётке и шипела, «Берегись цыганок, воровок детей! Они сожрали мою малютку Агнессу. И до ваших доберутся».

Это жалкое создание, в котором не осталось ничего женского или даже просто человеческого, вызывало у меня вполне предсказуемую смесь сострадания, любопытства и брезгливости. Когда-то это создание было миловидной девицей, за ночь с которой мужчины готовы были заплатить. Мне удалось краем глаза поймать остатки той красоты. Эта морщинистая грудь была бела и упруга, а седые патлы вились блестящими чёрными кольцами. Почти пятнадцать лет Гудула провела в норе, а я до сих пор отчётливо помнил тот день, когда старая ханжа из общины Этьен-Одри пришла ко мне с просьбой забрать блудницу из их лечебницы. За эти годы Гудула превратилась в подобие египетской мумии. А ведь мы были ровесниками.

Изредка, повинуясь зову пасторского долга, я заговаривал с ней, осведомляясь о её самочувствии и уверяя её, что всевышний не забыл её.

Я старался стоять поодаль от решётки, за пределами досягаемости. Ей бы ничего не стоило просунуть свою клешню и схватить меня за рукав сутаны.

— Святой отец, избавьте город от этих нехристей, — молила она. — Богородица! За что мне такое наказание? Смотреть на их чёрные хари! Я думала, они не доберутся до Парижа. Так надеялась провести остаток жизни в смиренной молитве. Но эта саранча запрудила всю Францию! Разве Вам не известно, что они варят человеческое мясо в котлах и наводят порчу на скот? Неужели ничего нельзя поделать, отец Клод? Неужели их нельзя согнать на Гревскую площадь и сжечь на костре? Я бы вышла из своей каменной могилы чтобы поглазеть на такое зрелище.

— Увы, сестра, перед Вами архидьякон, а не инквизитор, — отвечал я. — Уверяю Вас, ваши стенания были услышаны. Терпение, многострадальная моя сестра. Быть может, Ваше желание ещё осуществится.

— Среди них есть одна, — продолжала затворница дрожащим голосом, — которую я особенно ненавижу. Ей пятнадцать-шестнадцать на вид, столько сколько, было бы моей дочери. Красивая молодая ведьма с белой козой. Она Вам не попадалась на глаза, святой отец?

— К сожалению, нет. Но если попадётся, я обещаю передать её в руки правосудия. Чернявая девчонка с белой козой, говорите?

— Да! С бубном в руке и кучей дьявольских амулетов на шее.

— Чёткие приметы. Буду держать глаз остро.

Угловатое лицо затворницы озарилось благоговением, будто перед ней стоял не обычный священнослужитель, а сам святой явился. Растрескавшиеся синие губы приоткрылись, и в этой ужимке, я мог поклясться, промелькнула тень былого кокетства. Должно быть, такой полуулыбкой она заманивала своих любовников. Моё воображение и понимание человеческой натуры заменяло мне опыт. Эта выгнутая шея, эти трепещущие веки …

— Благодарю вас, отец Клод! — воскликнула она, прильнув лбом к решётке. — Да хранит Вас Бог!

Надеюсь, нет нужды уточнять, что я не собирался заниматься охотой на ведьму. Но должен же был сказать что-то в утешение этой несчастной, отупевшей от горя старухе, чья жизнь обрела новый смысл с приездом белых мавров.

========== Глава 18. Ужин при свечах ==========

Я уже говорил о том, как сказочно безобразны были цыганские женщины в основной массе. Если парижански представлялись мне курицами, то цыганки представлялись воронами. У них были грубые каркающие голоса, жёсткие волосы, точно конские хвосты, чёрные губы и оттянутые тяжёлыми серьгами мочки ушей. Должно быть, им приходилось напускать чары на своих мужчин, чтобы как-то продолжить род. Дети, копошившиеся у них в ногах, могли бы напугать обезьян.

Тем не менее, эти неприглядные создания пытались развлекать горожан песнями и плясками под скрипку и свирель. Словами не описать этот вихрь цветных тряпок, жёстких кос и сверкающих монет. Очень скоро им по распоряжению епископа запретили устраивать подобные представления перед собором. Однако запрет не мешал какой-нибудь маленькой голодранке проскользнуть на площадь, якобы по незнанию, и собрать вокруг себя толпу, которую потом приходилось разбивать лучникам.

— Пока их не начнут арестовывать и вешать, они не угомонятся, — вздохнул Луи де Бомон. — Угораздило же их просочиться через Папские ворота. Куда смотрела стража?

— В германских княжествах их набирают в армию, — сказал Пьер де Лаваль, приехавший из Реймса в гости. — А что в этом такого? Прусские и саксонские военачальники кого угодно могут выдрессировать.

Луи де Бомон перекрестился.

— Прости меня, Господи. Неужели они здесь останутся? С каждым днём иx больше и больше. Либо новые наплывают, либо приехавшие начали плодиться. А плодятся они как собаки. Если у француженки уходит девять месяцев, чтобы выносить дитя, то цыганка, может выносить целый помёт за девять недель. Это подтвердил королевский лекарь. А детишки к двум годам уже умеют воровать. Можете представить, во что превратится Париж.

В тот вечер епископ не слишком перебирал слова. Он никогда не сказал этого в присутствии прихожан. Высокий сан призывал его к милосердию и снисходительности, но находясь в обществе своего второго викария и коллеги из Реймса, он не считал нужным притворяться. Мы ужинали у него во дворце. За столом кроме нас троих никого не было. При свете свечей, зелёное яблоко лоснилось в пасти зажаренного поросёнка.

— Где ваш воспитанник, господин архидьякон, — спросил меня Лаваль. — Почему он с нами не ужинает? Еды предостаточно. Я уверен, что Луи не составило бы труда накрыть стол на четверых.

— Квазимодо предпочитает ужинать у себя в келье, — ответил я. — С некоторых пор он не может свободно принимать участие в разговоре.

— Ну и зря. Кстати, я привёз ему тёплые сапоги и перчатки. На колокольне ветрено. Говорят, зима будет суровая.

— С чего Вы взяли?

— Одна молодая особа сообщила мне, — сказал Лаваль с загадочной улыбкой, отрезая себе очередной кусок мяса.

Луи поперхнулся и забрызгал скатерть красным вином.

— Милейший Лаваль, освободите нас от описания ваших любовных похождений, хотя бы пока мы за столом.

— Уверяю Вас, Ваше Превосходительство, всё было совершенно невинно. Молоденькая девчушка лет пятнадцати погадала мне на ладони. Если верить предсказанию, мне суждено прожить ещё по меньшей мере десять лет. А ещё сказала, что зима будет суровая. Когда она входила в Париж, у неё над головой пролетела камышовая савка. В ногах у неё вертелась прехорошенькая белая козочка с золотыми рожками. Да не смотрите на меня так, Луи! Я это сделал ради забавы.

— И где же эта голодранка прицепилась к Вам?

— Она ко мне не цеплялась. Я вышел из кареты перед входом в монастырь, и эта озорная девушка…

— Эта гадалка, эта воровка ошивалась перед собором? И плевать ей было на запрет!

— Друг мой, Вы бы посмотрели на её личико. Она была рада лишним деньгам. В этот вечер я осчастливил её. Как мало надо для счастья! Попробовав монеты на зуб, убедившись что они были настоящие, она заставила свою козочку пройтись на задних ножках. Луи, прошу Вас, не смотрите на меня так. Я уже сожалею о том, что поведал Вам эту потешную историю. Право же, я не хотел Вам портить ужин.

— Слишком поздно спохватываться, — буркнул епископ, резко воткнув вилку в жирный окорок. — Ужин испорчен. А Вы, милейший, — испорченный человек. Пропащая душа. Вы не можете пройти двадцати шагов от кареты до ворот монастыря, не вступив в связь с египтянкой. Вам мало того, что все монахини во Франции Ваши? Так Вы решили добавить к своему гарему ещё и цыганское отродье!

— Ошибаетесь, Ваше Превосходительство, — ответил Лаваль с оттенком шутливой обиды. — Все монахини Франции давно не принадлежат мне одному. В Руане появился один озорной аббат, на фоне которого мы с вами выглядим сущими агнцами. Он увёл у меня половину подруг. Приходится искать утешение в обществе уличных танцовщиц. Что поделать? Мне осталось всего каких-то десять лет.