— Итак, любезный брат, Вы отказываете мне даже в одном жалком су, на которое я могу купить кусок хлеба у булочника?
— Qui non laborat, non manducet. Думаю, вы в достаточной мере владеете латынью, чтобы понять значение этих слов.
При этом Жеан закрыл лицо руками, словно рыдающая женщина, и голосом, исполненным отчаяния, воскликнул: otototototoi! Это был анапест Асхила, отлично выражающий безнадёжность.
— Что же, любезный братец? — продолжал он, подняв свои дерзкие глазёнки, которые он только что натёр докрасна кулаками, чтобы они казались заплаканными. — Раз Вы от меня так бессердечно отреклись, мне придётся найти себе нового защитника в этом жестоком мире, верного друга, который не пожалеет для меня гроша. Который накормит, напоит, увеселит и подбодрит добрым словом.
— Даже так? У вас есть кто-то на примете?
— Феб де Шатопер, капитан королевских стрелков.
— Почему не Людовик Одиннадцатый?
— Смейтесь, братец.
— Мне вовсе не смешно. Милый Жеан, если вы искали себе кормильца и покровителя, то не на того нарвались. У Феба в кармане ещё более пусто, чем у вас. Своё наследство он давно проиграл, а еженедельного жалованья хватает на несколько походов в Валь д’Амур.
Не спрашивайте, как мне это было известно. Нет, Феб не ходил ко мне на исповедь. Но его имя часто всплывалo в откровениях его более набожных дружков из казармы. Королевские лучники почитали своего начальника, как бога разврата. После смерти отца белокурый повеса точно с цепи сорвался. Казалось, он только и ждал этого момента. Когда хоронили пожилого офицера, на лице его сына выражалась смесь облегчения и злорадства. Феб явился на кладбище подвыпившим. Ему приходилось опираться рукой о крышку соседней гробницы, чтобы не упасть. Глядя, как опускают в землю тело человека, который столько раз подвергал его воспитательной порке, он разразился хриплыми рыданиями, похожими на хохот. Наблюдающие истолковали его поведение как выражение глубочайшей сыновней скорби. Я то знал, что мыслями капитан уже находился в борделе.
— Верно, — согласился Жеан. — Феб беден. Но это поправимо. Вскоре он женится на своей кузине, Флёр-де-Лис де Гонделорье, у которой очаровательное приданое. И вам должно, как никому другому, это должно быть известно. Ведь они намерены венчаться в соборе. Надеюсь, капитан не забудет своего маленького Мельника, с которым распил столько бутылок вина. Что мне остаётся делать, любезный брат? Раз кровное родство для Вас ничего не значит, и Вы предпочитаете расточать свою милость на глухого кривого хромого горбуна…
Жеан ещё какое-то время дурачился, купаясь в самоунижении, но я уже его не слушал. Школяру ничего не оставалось, кроме как уйти с пустыми руками. Не знаю, правду ли он говорил про свою дружбу с Фебом, который был его на семь лет старше и не испытывал нехватки собутыльников. Зачем офицеру понадобилось общество желторотого школяра? Возможно эта дружба была из той же песни, что и благочестивая вдова из общины Одри.
По дороге в ризницу я застал своего воспитанника перед статуей. Квазимодо завёл привычку беседовать с каменными изваяниями. Его монологи были бессвязными и несуразными. В присутствии живых людей он крайне редко развязывал язык. Годы глухоты и добровольного молчания повлияли на его голос, который сделался ещё более хриплым и низким. Тем временем, тело его ещё больше окрепло и заматерело от физического труда и беготни по винтовой лестнице. Однажды одному каменщику на ногу упала огромная плита. Квазимодо пришёл на помощь и без труда поднял её, освободив беднягу. Я пришёл к выводу, что собор любил своего странного слугу и благоволил ему.
Дотронувшись до плеча звонаря, я привлёк его внимание и знаком напомнил ему, что приближалась пора вечерней службы, и ему надо было идти на колокольню. Этот язык жестов вполне заменял нам разговорную речь.
На пороге ризницы, в которую не было входа мирянам, меня настиг Гренгуар. Я догадывался, почему он разыскивал меня. Как я ни старался увильнуть от этой беседы, как низко ни надвигал капюшон на глаза, мне не удалось скрыться от настырного поэта.
— Учитель, Вы так и не высказали мне своё мнение о моей последней мистерии, — тараторил он, вцепившись в рукав моей сутаны. — Черновик лежит у Вас на столе больше двух недель. Мне нужно знать, готова ли она к публичному чтению.
У меня не хватало духу сказать ему, что мистерию не было смысла переписывать четыре раза. Парижская чернь всё равно бы не оценила её.
— Ваш символизм немного слишком изощрён, мэтр Пьер, — сказал я ему. — Боюсь, что зрители не поймут ваши метафоры.
Признаюсь, я говорил наобум. На самом деле я не прочитал мистерию, также как я не прочитал до конца его труд о комете. Но должен же я был что-то сказать в ответ. Если бы Гренгуар узнал, что я не притронулся к его рукописи, он бы от обиды бросился с моста.
— Тот кому надо, тот поймёт. Кстати, учитель, у меня есть новость, которая, надеюсь, вас позабавит.
— Говорите, мэтр Пьер. Меня давно ничего не забавляло.
— Похоже, к вретишнице вернулся дар речи. Последние несколько лет она только и хрипела и рычала, а тут вдруг заговорила человеческим голосом.
— И что же она сказала?
— В основном проклинала цыган. Ведь это они украли у неё дочь? В Париж приехал табор герцога египетского. Чувствую, теперь у Шатопера прибавится работы.
========== Глава 17. Белые мавры ==========
Если бы у меня ещё были остатки стыда, я бы мог сказать, что «к своему стыду» знал мало о цыганах. Действительно, учёный человек должен разбираться в таких вещах. Тот же самый дез Юрсен интересовался этим загадочным племенем белых мавров, этих вассалов царя алжирского. У него даже были поползновения посвятить им отдельный труд, дабы развеять некоторые предрассудки о них. Покойный архиепископ утверждал, что корни этой нации уходят не в Египет, как полагали многие, а в далёкую Индию.
У этой нации было несколько имён. Те, что пришли через Каталонию, называли себя «манушами». Те, что пришли через Венгрию, называли себя «богемцами», в честь чешского короля, который в своё время оказал им покровительство. Этот термин не мог не сбивать с толку, ибо в богословских кругах богемцами называли сторонников реформации и прочих еретиков. Считалось, что страна, породившая Яна Гуса, — источник всей ереси. Ещё существовало слово «романи». Его начали употреблять жители Валахии и Бессарабии, называя свою родину «маленьким Римом». И правда, их язык имел больше общего с итальянским, чем с наречиями саксонских и славянских соседей. Они клялись, что не имели ничего общего с темнолицыми кочевниками, которые тоже называли себя «рома». Вот такая запутанная история народа, который не мог определиться с именем.
Назвать их шайкой нехристей было бы не совсем справедливо. Многие из них исповедовали христианство, или по крайней мере притворялись, что исповедовали. Они умели креститься и знали основы литургии. Я не видел ни одного цыгана в соборе Богоматери, но служители из других приходов сообщали о смуглолицых причудливо одетых людях, которые изредка приходили на службу и даже принимали причастие. Не отрицаю, что это делалось для отвода глаз или с целью срезать кошельки у благочестивых прихожан, которые подозрительно косились на них и старались держаться от них в стороне. Молодым священникам было наказано пристально следить за новоприбывшими.
Горстка цыган разбила лагерь за воротами Парижа. Они зарабатывали на жизнь тем, что продавали лошадей, скорее всего краденых, и чинили мелкую утварь. Остальные осели в воровском квартале, именуемом Двором Чудес, перемешавшись с городской швалью, которой предводительствовал некий Клопен Труйльфу. Парижским бандитам и приезжим цыганам было чему друг у друга поучиться. Слив коллективный опыт в один котёл, они усовершенствовали искусство мошенничества. Симулируя болезни и увечия, вполне здоровые мужчины клянчили милостыню на перекрёстках, в то время как дети опустошали карманы зевакам. Женщины, на вид грязнее и безобразнее мужчин, занимались гаданием. Даже самые набожные парижанки, невзирая на суровые предупреждения духовенства, не могли устоять перед соблазном и подставляли свои белые ладони, чтобы по ним прочли судьбу за несколько су.
