Дом призрак, дом забвенья, постели не застелены весь день, и за продуктами никто не ходит. Он в комнате своей — в своих раздумьях с собратом Ницше, она в соседней, на машинке шьет и бредит? – говорит сама с собой о бедах и обидах. Никто не слушает кроме зимы с цветами изо льда. А мир людей? Он был когда-то, но в другой стране. А что – надежда? Девочка она. Какой-нибудь пустяк – и вместо них двоих – два зверя диких. «Allegro corso di Porta Nuova…» Allegro corso di Porta Nuova alle cinque di sera, su nel cielo le rondini d’aprile e all’ospedale è l’ora dei parenti. Ogni sera io ci andavo ebbra di me com’ero e in gran salute. Lui soffriva? No nessun lamento, aveva Nietzsche sul comodino, sto rileggendo, dice, Umano troppo umano. Era un sogno quell’ora: finalmente lui che sta con gli altri come faceva un tempo, prima del suo tremendo vivere per me. Era caro ai vicini, si vedeva, gente benigna gente come tutti, le mogli sorridevano: figlia sua, così giovane… l’unica, eh? E io che penso: lo tenessero qui, io sarei ogni sera qui al suo letto. I parenti alle sette se ne vanno, e a me come spiaceva d’andare via al passaggio dei carrelli, nell’odore del cibo, coi pazienti che vociano in saletta da pranzo con la tv accesa. Come avrei voluto restare a cena e restare ogni notte con lui con gli altri in quel luogo sicuro. Non è andata così. Lui non c’è più. Io sono sempre quella che alla morte non pensa. Веселый переулок у Порта Нуова. 5 вечера, в небе апрельские ласточки, в больнице — час посещений. Я приходила сюда каждый вечер, упивалась собой и своим здоровьем. Страдал ли он? Нет. Ни единой жалобы. На тумбочке – Ницше. Перечитываю, говорил, Слишком человеческое. Тот час был как сон: наконец он с другими, как прежде, до этой жуткой жизни ради меня. Видно: соседи любят его – простые милые люди. Жены их смотрят с улыбкой: Дочка. – Молоденькая совсем. Единственная? Я думаю: хоть бы подержали ещё! Я буду с ним каждый вечер. В семь родственники уходят. Мне нравились эти тележки, пахнущие едой: из столовой слышны голоса пациентов, телевизор включен, как бы мне хотелось остаться на ужин, остаться на ночь здесь, где он рядом с другими, в этом месте надежном. Не получилось. Нет его. — Я осталась прежней, той, что не думает о смерти. «Solo unghia di fuoco all’orizzonte…» Solo unghia di fuoco all’orizzonte poi d’un tratto è uscito intero, un disco palpitante un piatto d’oro chiama la terra alla sua festa grande, e poi arriva dentro la mia stanza, dal davanzale al letto al mio cuscino e tutto è d’oro. Giorno della mia vita: non è questo che conta e questa mia stranissima salute e la mia fede che per me non c’è fine? Только что огненный ноготь на горизонте и вот – диск огня золотое блюдо — землю зовет на огромный пир в комнату входит ко мне подоконник постель подушка — в золоте всё. Может только это и значит — этот день моей жизни, моё страннейшее выздоровленье, вера моя, что для меня бесконечна? «Ad uno ad uno se ne sono andati…» Ad uno ad uno se ne sono andati i padri di questa mia dissennata giovinezza che non potrà aver fine, non potrà, io non ce l’ho un’altra età possibile. Se n’è andato il tedesco che leggeva con me Schiller e Goethe, e che scriveva versi sui lillà — credimi, bambina, la shoà è soltanto un inganno. O il nanetto, il dottore, l’inventore di un farmaco anticancro. O l’incazzoso S., il mangiapreti, che di sabato sera a casa sua ci parlava degli angeli della chiesa ortodossa, dove frusciano ali e tutto è luce. O G., o B., i più amati, l’uno preda agli infarti ed infelice, l’altro votato al bere e all’andare in gloria e così sia. Fame di padri, fame senza fine. Non valevano quanto io credevo, erano degli umani come tanti, cari, bizzarri, vani, e la vecchiaia aveva fatto pallidi gli sguardi e svagati i discorsi. Ma che importa? Com’erano davvero cos’importa? Mai il vero mi ha interessato. |
