Узок вход в мое сердце кровь проталкивается с трудом топчется больше на месте и другие не знают как я люблю их — могла бы любого на улице остановить сказать сразу всё что во мне замедлилось и не проходит — то была бы милость. «Fosse stato mio padre un pescecane…» “Fosse stato mio padre un pescecane mia madre una balena e lui avesse sbranato i balenieri e io nuotato nel loro sangue”. Non è mia, l’ho presa da un poeta, un genio disperato, uno smodato – io non lo sono, nemmeno questo sono. “Fosse”, “avesse”, e fu tutto il contrario. Ma anche in lui, nel genio, sanguina la ferita dei genitori inetti: gli amati, i maledetti. «Был бы отец мой нарвалом а мать китихой) — порвал бы тех китобоев и я бы плавал в их крови» не мои – это строки другого поэта не смирившийся гений безумец – этого нет во мне – даже этого нет. «Был бы, порвал бы» — а было наоборот и в нем гении том рана кровит родителей невиноватых любимых, проклятых. «Una madre io l’ho avuta…» Una madre io l’ho avuta, viva ardente sempre via con la mente inetta a vivere. Sarà stata poi lei? Mai le ho dormito in grembo. Era un uccello che migrava con le ali tarpate. Così io non ho misericordia di me stessa, e non ho niente che mi abbracci dentro. Мать была у меня молодая, живая с неприкаянным сердцем не умевшая жить. Или это была не она? (я никогда не спала у нее на руках) Перелетная птица — крылья подрезали ей а она летала. И до сих пор нет во мне жалости к себе – ничего внутри, что бы меня обнимало. «Lei vive sola?…» “Lei vive sola?” Sì, nella casa di sempre, nella casa dei miei. “E sono morti entrambi?” Per l’anagrafe sì — e lei non torna e non sa più chi eravamo noi. Dopo le notti insonni nel letto vuoto dorme senza memorie in capo al mondo. Ma è di lui che ho paura. A volte scricchiola qualcosa nella stanza, la stanza in fondo, la sua, che tengo chiusa, e io fisso la porta, e il gancio oscilla. «Вы живете одна?» Да, все там же, в родительском доме. «Умерли оба?» Свидетельство есть. — Она не приходит, не помнит уже, кем мы были — после бессонных ночей в постели пустой спит на краю Земли без воспоминаний. А его я боюсь. В дальней комнате, той, что была его и стоит закрытой, пол заскрипит — и я закрываю дверь и смотрю, как дергается щеколда. «Lui era attore, ha detto?…»
“Lui era attore, ha detto?” Un tempo sì. Poi scriveva soltanto. Le mattine d’inverno che alle dieci arrivava la posta, a volte c’era un plico di ritorno, raccomandato con lettera. La risposta è breve, in mezzo al foglio, ala di carta ripiegata in quattro, e che venga dai vivi com’è strano, e perché stamattina, dopo mesi? Io guardavo sospesa. Lui replicava la mattina stessa, la sua replica al nulla, due facciate, a mezzogiorno l’andava a spedire. Perché, diceva, mi fa bene reagire. «Говорите, он был актер?» Раньше. Пока не начал писать. Помню зимние утра: в десять обычно приходила почта, редко – конверт: возвратили рукопись. Ответ короткий, в середине листа. Крыло бумаги сложено вчетверо. От живых – это странно: почему сегодня утром после стольких месяцев тишины? Я смотрела молча. Этим же утром он садился писать свой ответ ничему. На двух сторонах. Днем ходил отправлять на почту. «Просто мне будет лучше, если отвечу». «Casa non vera…» Casa non vera, casa dell’abbandono, i letti disfatti fino a sera, nessuno che compra da mangiare. Lui sta nella sua stanza a sognare con suo fratello Nietzsche, lei in quella accanto e cuce, e fantastica e parla da sola d’ingiustizie patite, e nessuno l’ascolta, sol l’inverno coi suoi fiori di ghiaccio. E il mondo umano? C’era una volta, in un paese lontano. E la speranza? È la bambina. Poi ogni tanto un nonnulla fa di loro due belve. |
