В трактирчике у рыжего Хайме творилось что-то невообразимое. И это какой уже день подряд! Конечно, отставной солдат любил, когда в заведение набивалось много гостей, но слишком уж странными на этот раз они были. Вроде и люди, одеты пусть не богато, но прилично, а как посмотрят – не отплюешься.

Отвратность лиц Хайме им простил бы: на своем веку всяких встречал. Однако трактирщик не мог запомнить ни одного из них, и ведь на память он никогда не жаловался. Еще когда во главе поискового отряда месил глину на границе с Парисом, не только своих орлов, но и командиров вражеских частей знал в лицо. Стоило раз глянуть на человека, и потом ни с кем не спутал бы. В мирной нидосской жизни это тоже выручало. Хайме при случае мог стражу на след кого лихого навести (если заплатят, конечно), своих привечал – бывало, скрывал все от той же стражи. Если нужно кому, то и тайное послание передать мог или вещь какую. В общем, жил полной жизнью не слишком богатого, но всем нужного человека. И вот тебе какая напасть…

– Дядька!.. – в кухню вбежала заплаканная Берта. – Ой, дядька, не могу я так больше!

– Чего голосишь, дуреха? – нахмурился Хайме. – Обидел кто?

С подавальщицами он старался держаться строго. Попытки вертихвосток строить глазки заезжим господам пресекал по мере надобности, однако в случае чего всегда мог заступиться. Девицы такое отношение понимали быстро и работали хорошо, на совесть. К тому же Хайме они приходились племянницами, а родную кровь не приветить – это ж гнев Творцовой навлечь, хуже проклятия и представить невозможно.

– Нет, дядька, тя требуют.

– Еще этого не хватало, – Хайме вздохнул. Его взгляд зацепился за пурпурную гвоздичку, озорно подрагивающую в вырезе девичьего платья. Берта туда же. Даром что рябая, так еще и груди как плошки. Дору хоть красота не обошла, пусть и ум невелик достался, а эта…

– Ой, дядька! – Берта испуганно прижала к груди руки. – Неужто не пойдешь?

– К таким попробуй не пойди.

– Ох, дядька, Радана вторую ночь плачет. Дурные люди. Очень. И запомнить их невозможно. Казалось бы, смотришь, все подмечаешь, а отвернешься – будто и не говорила ни с кем.

– Ишь навыдумывала! Не была б ты племянницей моей, как есть выгнал, – сказал Хайме, вздохнул и вышел к «дорогим гостям».

Разыскивающий его господин нашелся, стоило трактирщику выйти в общую залу. Одет побогаче остальных; пожалуй, можно принять за обедневшего дворянина: серый, ладно скроенный камзол, на пальце перстень с опалом. На лицо Хайме специально не глядел – знал, что не запомнит.

– Высокий гость желал меня видеть? – поклонился он.

– Для расчета хотелось бы.

Голос у постояльца оказался хриплый и безжизненный – тоже незапоминающийся. А еще он коверкал фразы.

«Иноземец?» – подумал Хайме и тотчас отмел эту мысль.

– Эт можно, – он подбоченился, глядя на мешочек тарлей, который постоялец подбрасывал на ладони. – Только, высокий гость, здесь слишком много.

Хайме печенкой чувствовал опасность и жажду наживы всегда смирял вовремя. В прошлом это не раз уберегало его от неприятностей. С нынешних постояльцев он не собирался брать ни одного лишнего кастоля, не то что целого тарля.

Постоялец вздохнул, ухватил его за запястье и медленно положил мешочек с целым состоянием в раскрытую ладонь.

– Честности ради, – прошипел он, – и помалкивания.

Хайме кивнул.

– А еще за то, чтобы ты закрылся.

«Подожгут заведение, потом и страже не опишешь», – подумал Хайме, открыл рот и уже приготовился виниться во всех мировых несправедливостях, расписывать беды, преследующие его семью со времен прадеда, и валиться лихому человеку в ноги, когда постоялец глухо расхохотался.

– Ты, видно, не столь правильно меня понял. Мы хотим, чтобы ты не впускал людей в следующий вечер: нам необходимо побыть в одиночестве.

От сердца немного отлегло. Хайме запустил пятерню в шевелюру огненно-рыжего цвета – невзирая на прожитые годы и лихую жизнь, в ней за множество аньев не появилось ни одного седого волоса – и подумал: «Давно за собой этой привычки не замечал, а, вишь ты, припомнилась».

– Не тревожьтесь, высокий гость, все в лучшем виде сделаем.

– И сам вместе с девками своими запрись и не подглядывай.

***

Этим вечером у Хайме было необычно тихо. Хмурый хозяин еще в полдень закрыл ворота, а для верности и бревном подпер. Трактир будто вымер: не заглядывали посетители, не кружили меж столов подавальщицы и даже собаки во дворе отказывались лаять. Радана сидела в своей комнате и пропускала меж пальцев шерстку серенькой Маиньки. Так казалось спокойнее, и хоть кто-то был рядом. Два крысолова, что обычно вальяжно разваливались на перилах лестницы и приветствовали завсегдатаев мяуканьем, ушли пару дней назад. Будь на то воля Маиньки, она тоже бросила бы дом, но Радана любимицу из комнаты не выпускала: чувствовала, что с ее исчезновением погибнет и трактир, и дядька, и она сама.

Вдруг Маинька прижала уши и распушилась. Радана едва не вскрикнула, когда кошка выпустила когти, пропоровшие тонкую домотканую юбку.

– Тише, – прошептала она. – Пожалуйста, тише.

В дверь едва слышно поскреблись. Радана отпустила Маиньку, тотчас забившуюся под кровать, и спросила:

– Кто там?

– Я. Радушка, я, – низкий и хриплый голос прозвучал для девушки слаще утреннего пения птиц и самой волшебной музыки. Она любила Маклери, пусть и никогда не назвала бы красавцем. Особенно его портил шрам, тянувшийся от виска до подбородка. Черты лица были грубые, словно топором на бревне кто-то выстругал. Как же Радана поначалу нос воротила! И злилась: все не могла понять, зачем зачастил к дядьке управляющий самого Керво, разве в особняке его плохо кормили?

Сам герцог вызывал в сердце Раданы двоякие чувства. Будучи уроженкой Севера, она недолюбливала южан, пусть и рожденных вдали от побережья, а с другой стороны, необычная сурэйская красота ее привлекала. Было в ней нечто страшно-завораживающее. Ореол таинственности окутывал и особняк, и ближайших к нему слуг. Может, потому и Маклери она в конце концов уступила? Тот ходил в трактир с месяц, а потом подозвал ее, вручил красную ленту и цветок вераны и предложил прогуляться при полной луне. Как же это тогда разозлило! Радана не была глупенькой девочкой и прекрасно понимала, к чему он клонит. Не гнушалась она и откровенных взглядов завсегдатаев, да только ходила лишь с теми, кто приглянулся, за кошельком не гналась, хоть драгоценным камнем помани.

Она отказала и чуть не опрокинула на ненавистного ухажера супницу. Дядька тогда разозлился очень, а тот рассмеялся и заплатил втридорога. Через неделю он спас ее от пьяного забулдыги, подстерегшего на улице, тогда-то Радана и разглядела, какой Маклери на самом деле: и совсем не старый, и нос у него не очень длинный, а глаза и вовсе замечательные – светло-голубые, словно первый лед на притихшей речке, губы бледные, зато улыбаются тепло. Когда Маклери снова предложил прогуляться при луне, Радана согласилась, ожидала волю рукам даст, а он всю ночь рассказывал о «светиле влюбленных» и окружающих его «слезках Творца», стремящихся к земле, но никак не падающих.

– Сейчас я открою дверь, – прошептала Радана и потянулась к засову.

– Нет, Радушка, Маинька выскочит. Эта кошка защитит тебя лучше, чем я или вся стража Нозарока.

Девушка застыла, ошеломленно глядя на дверь.

– Те люди? – спросила она. – Я же говорила – уходить следовало, да дядька не послушался.

– Хайме очень умный человек, – в голосе Маклери послышалась плохо скрываемая досада, – но в некоторых вещах он не смыслит. Запомни, Радушка, только хорошо запомни: как петухи в первый раз прокричат, укройся в дальнем углу комнаты, кошку к себе прижми и не отпускай. Глаза закрой… впрочем, ты ничего не запомнишь.

– Тано… – всхлипнула Радана. В сердце словно вошла ледяная игла.

– Какой я тебе тано, девочка?

Радана представила, как он улыбается, по щекам пробежали первые слезы.