– Спасибо, – бурчу я. – Вы оба тоже не… – Мне не удается подобрать нужных слов. К тому же Дэвид выглядит так, словно прекрасно выспался в своей собственной кровати. Почему некоторым так везет?

– В постель. Бегом, – говорит Салли, целует меня и подталкивает к лестнице.

Я вползаю вверх по ступенькам, добираюсь до своей комнаты, стаскиваю одежду, ставлю телефон заряжаться, чтобы утром он был готов к новой сим-карте и интернету, отключаю электронные часы, которые слишком ярко светятся в темноте, и падаю в постель. Я тут же вспоминаю, что оставил внизу рюкзак с пижамой, зубной щеткой, кремом от прыщей, книжками и всем на свете. Внизу – это слишком далеко. Я закрываю глаза и готовлюсь отключиться. Но не отключаюсь.

Я лежу в своей новой спальне и разглядываю тени на потолке. Комнату освещают огни насквозь промокшего, ярко расцвеченного ночного города за окном. Я не закрыл жалюзи. Воют сирены, все ближе, все громче, затем все дальше и тише. Я слышу, как в окно стучит дождь, но потом его шум тонет в реве вертолета. Я с трудом встаю с постели, опускаю жалюзи, задергиваю шторы. Теперь в комнате совершенно темно, только из‐под двери тоненькой серебристой полоской проникает свет. Когда я ложусь обратно в постель, мне его больше не видно. Я закрываю глаза. Снова воют сирены. Интересно, что там случилось.

Мы уехали из Сиднея больше двух лет назад. Меня раздирает тоска по дому, острая, как боль при аппендиците. Я использовал все аргументы, пытаясь переубедить родоков. Говорил, что с тех пор, как мне исполнилось двенадцать, наша жизнь – настоящий хаос. Разные квартиры, разные города, разные страны. Новая Зеландия, Индонезия, Таиланд, теперь Штаты. А значит, разные школы или бессистемное домашнее обучение.

«Как я поступлю в медицинский, если не буду нормально учиться?» О том, что мне сложно без Натали, моего сиднейского тренера по боксу, я даже не упомянул. Родители не слишком рады тому, что я занимаюсь боксом.

«А что будет с Розой? – спросил я. – Она не жила на одном месте больше пяти лет. Вы увозите ее от родни, она не будет видеться с тетками, дядями, с двоюродными братьями и сестрами. А ей нужно, чтобы рядом были близкие люди. Как она заведет друзей, если мы вечно будем переезжать?»

«Она опасна», – не сказал я. Я говорил о том, как сильно скучаю по друзьям. Как сильно мне не хватает людей, похожих на меня. Как мне тошно без конца быть иностранцем.

«Друзья и семья делают нас теми, кто мы есть», – в отчаянии убеждал я. «Всем нужны близкие люди. Особенно Розе», – не сказал я.

«Ты заведешь новых друзей, – отвечали они. – Мы переезжаем в Нью-Йорк, чтобы сделать мир лучше. Иногда ради высокой цели приходится чем‐то жертвовать». – «Вас больше волнует мир, чем мы с Розой», – заорал я. И проиграл. Салли и Дэвид не испытывают никакого уважения к тем, кто срывается. Чтобы выиграть спор, нужно хранить спокойствие, приводить рациональные аргументы. Нужно быть взрослым, даже если ты не взрослый. «Я вас ненавижу», – не сказал я.

Вместо дома я получил еще один чужой город, чужую страну, чужую постель, незнакомые сирены под окном, незнакомый потолок над головой, на который я пялюсь, хотя глаза у меня устали так, что вот-вот вытекут на щеки. Правую голень сводит судорогой. Я тяну на себя стопу, этой хитрости меня научила Натали. Тут же сводит левую голень. Я не буду смотреть, сколько сейчас времени.

Может, надо рассказать родокам? Но паспорт не вернуть. Роза скажет, что никакого паспорта не было. Они знают, что она часто врет. И что я никогда не вру. Но все равно Салли спросит, уверен ли я, что Роза выбросила паспорт в окно. В конце концов, я ведь не спал двое суток. Я мысленно вношу паспорт в список вещей, о которых я им не рассказал. Самый жуткий пункт в этом списке – морская свинка Апиньи. Не хочу обо всем этом думать.

Я вспоминаю упражнение, которое Натали делала с нами после каждого занятия. Я расслабляю все мышцы тела, начиная с червеобразных мышц стоп и заканчивая сухожильным шлемом. Натали не вдавалась в подробности, но я хочу стать врачом, неврологом или психиатром. Я знаю, как называются все мышцы в человеческом теле.

Я не сплю. Может, мне этим воспользоваться? Устроить забастовку и не спать, пока родоки не согласятся вернуться домой? Это лучший день рождения в моей жизни. Глаза горят. Где‐то включается сигнализация, звук отражается от стен домов. Я слышу, как шелестят шины по мокрому асфальту, слышу скрип тормозов, крики людей. Почему я все это слышу на седьмом этаже, сквозь шум дождя? Когда мой хренов мозг, наконец, успокоится?

Мозг выдает мне ответ на вопрос, который я, кажется, не задавал: что имела в виду Роза, когда сказала, что убила бабочку? Я почти уверен, что речь о Сингапуре. Но это было два года назад! В сингапурском аэропорту Чанги потрясающий сад с бабочками. Роза спокойно стояла, вытянув руки перед собой, пока ей на ладонь, трепеща крылышками, не села бабочка.

Роза улыбнулась – искренне, по‐доброму, – сжала ладонь и раздавила бабочку, выбросила ее тельце в траву и вытерла руку о лист папоротника. Натали бы расстроилась: боксер должен уметь отвлекаться от посторонних мыслей. Что, если здешний зал для бокса не будет похож на зал в Сиднее? Что, если интернет не заработает? Что, если дождь никогда не кончится? Что, если Роза… Не хочу даже думать о том, на что она способна.

На улице орет полицейская сирена. От ее громкого воя дрожат окна. Она издает целую серию чудовищных звуков. От первого звука моя кровать начинает вибрировать, второй похож на вопль птиц-зомби, которых кто‐то пытает, третий – обычная полицейская сирена, зато после него слышится грохот, как при землетрясении. Оглушительный голос из динамика требует, чтобы какая‐то машина подъехала к тротуару и остановилась. Сирена продолжает реветь, приказ повторяется.

Никогда в жизни я не слышал столько сирен. Это Нью-Йорк, город злых полицейских и вечных аварий. Розе здесь понравится.

В пять утра я понимаю, что не засну. Солнце еще не встало. Я с грехом пополам делаю обычную утреннюю растяжку и разминаюсь, выполняю парочку слизанных у Мохаммеда Али шажков, но все тело у меня словно налито свинцом, и двигаюсь я так неловко, что великий боксер пришел бы в ужас. Потом я ковыляю вниз по лестнице, надеясь никого не разбудить, но родоки и Роза уже проснулись: они сидят за барной стойкой, едят мюсли, пьют кофе и апельсиновый сок.

У Салли красные глаза, она выглядит измученной.

– С днем рождения, Че, – хором говорят родоки и вскакивают, чтобы меня обнять.

Роза присоединяется к нам. Я и забыл, что у меня все еще день рождения.

– Ну что, с семнадцатилетием? – восклицает Салли и снова обнимает меня.

– Это простое число, – говорит Роза. – Если сложить первые четыре простых числа, получится семнадцать.

– Не могу поверить. Семнадцать. Ровно столько нам было, когда мы встретились, – говорит Дэвид и целует Салли в нос.

– Ты тогда был буйным. Помнишь, когда мне впервые пришлось вносить за тебя залог…

Я поднимаю руку:

– Вот мое первое праздничное желание: немедленно прекратите рассказывать о первых или любых других днях вашей вечной истинной любви.

Дэвид кивает. Салли делает жест, словно застегивает рот на молнию.

– Пожалуй, это будет мое желание на всю праздничную неделю.

– Хочешь праздничный завтрак? – перебивает меня Дэвид. – Ты знал, что в этом городе можно купить все необходимое и многое не слишком необходимое в любое время дня и ночи? За такое я почти готов простить ему бесконечный дождь.

– Мы только что приехали, – говорит Салли. – Дождь закончится.

– Я люблю дождь, – говорит Роза.

– Хочешь банан?

Я киваю, Дэвид режет банан на кусочки, кладет в миску и передает мне. Я добавляю йогурт и мюсли.

– Первый деньрожденный завтрак богов, – заявляю я и запускаю ложку в миску. Банан склизкий, но при этом разваливается на кусочки.

– Отвратительный банан.