«Может, я ей… нравился?»

Одеяние Сиенны было свито из свирепых штормов черных планет: оно переливалось, как драгоценные камни в скипетре. Камни, каждый из которых, по легенде, богиня Чаосин принесла из подвластных ей миров. Других. Целое ожерелье миров когда-то принадлежало Чаосин — одной из многих. Род правителей шел от богини, что подчеркивалось всем: об этом не уставали говорить на мессах и праздниках, это пелось в гимне, это значилось на гербе и даже сам замок был построен в форме спирали, символа Владычицы. Члены династии гордились своим происхождением; народ считал сей факт достаточным обоснованием бесправия, царившего в империи и творимого от имени великой богини ее потомками. «Мудрость. Сила. Безжалостность». Таковы были слова, ставшие девизом династии, и каждый из них следовал им. Бетельгейз видел и смерть от яда, и смерть от топора на главной площади, и милость Чаосин, богини-созидательницы, богини-матери. Он видел сущность правления: полное, тотальное господство, возможность владеть, пользоваться и распоряжаться жизнями других. С ней не хотелось мириться, но разве кто-то послушал бы принца-выскочку? Его считали чужаком абсолютно все, и не хотелось подчеркивать это лишний раз.

Прадед сидел на троне слишком долго. Трое сыновей устали ждать, но терпеливо отчитывали падения песчинок, когда того заберет Чаосин. Старший начинал неприкрыто переговариваться с аристократией, ища поддержку, дедушка, в честь которого назвали Бетельгейза — тоже. Их рождение разделяло всего несколько десятков мгновений — ставшими роковыми для деда. Самый младший брат, понимая свое положение, притаился. Вся империя замерла в ожидании нового правителя.

Новых убийств.

Догадывался ли хоть кто-нибудь, что готовили принц Альбиус и принцесса Сиенна Чарингхолле? Знал только Бетельгейз и был вынужден смириться с будущим, как данностью. Мама делала все ради него. Каждый вечер мог стать последним: если бы решили избавиться от деда, одного из наследных принцев, избавились бы и от них. Жизнь мимолетна, и мать понимала это с детства; только честь оставалась после смерти, твердили ей многочисленные статуи в храме, а Сиенна пересказывала речи сыну.

Почему ее поддерживал дядя Альбиус? Это Бетельгейз не мог понять. Осуждение власти, людей, ищущих ее, закона, морали и любых рамок свободы было вполне привычной темой для речей Альбиуса Чарингхолла. Он презирал храмы с той же яркостью, с какой ненавидел племянника, поэтому, как всегда, остался у дверей.

Высокий, статный, светлокожий, с завитками метки, свойственной всем чарингхолльцам, он выглядел абсолютно счастливым. Брат и сестра нисколько не походили друг на друга. Его огненные, как у бабушки, волосы были подвязаны полупрозрачными лентами из слез; темные кудри Сиенны с трудом стянули в узел. Но у них все же было хоть что-то общее, вроде метки, черных глаз без искры света и резких черт лица. Он, Бетельгейз, считался белой вороной среди всех. Уродцем. На его фоне даже дядя Альбиус с рыжими кудрями — презренный цвет — считался вполне симпатичным.

— Выглядишь недовольной, — заметил он, смерив племянника недоброжелательным взглядом. Бетельгейз смутился. Ободки радужки с трудом различались на фоне «белка», но от их блеска возвращался детский страх остаться наедине с дядей. Бетельгейз не знал ничего хуже фразы «Сегодня Альби останется с тобой».

— Пусть твоя жизнь будет навеки омрачена тьмой, — с ощутимой прохладой ответила Сиенна.

В Чарингхолле не верили в душу. В Чарингхолле не было света. Только тьма, которая соединяла тела вместо любви и дружбы.

— Может быть, — Альбиус лукаво посмотрел на нее. — Это зависит от того, чем закончится сегодняшнее падение.

Сиенна повела плечом.

— Трепло! — вырвалось у нее слово, не делающее чести принцессе. Дядя ухмыльнулся.

— Храм охраняют мои подчиненные, не волнуйся.

— Они не твои подчиненные. Ты еще не стал главным чаоситтом, Альбиус.

— Дело времени, Сиенна, дело времени, — беззаботно откликнулся дядя. — Так что с тобой? Неужели Созидательница не пошевелила тот топор… или что там лежит, копье? Или не зажгла новую свечку? Она услышала тебя или нет?

Пространство вокруг чарингхолльской принцессы забурлило. Она никогда не умела сдерживать себя, чем дядя Альбиус успешно пользовался, показывая, Сиенна не столь умна, какой себя мнит. Она загоралась от любого слова и гасла быстрее, чем Бетельгейз успевал разобраться в ситуации. Мама прошипела:

— Из-за такого, как ты, план пойдет насмарку! Созидательница видит все. Чаосин откажется помогать еретику. Если бы ты не был мне братом, выкинула бы тебя вон из мира. Будешь ходить в свете Ожерелья…

— Если Созидательница действительно видит все, то знает, что я думаю о ней, — прервал ее возгласы Альбиус совершенно серьезным тоном. — В ней я уверен, в отличие от тебя. Говори, что услышала и решила.

Странное дело: дядя всецело полагался на мнение Сиенны и, тем не менее, не доверял ей ни капли. Он никогда не действовал сам. Это вызывало огромное количество вопросов, на которые дядя Альбиус не желал отвечать. Только однажды он шепнул племяннику на ухо: «Ответственность несет тот, кто принял решение, не исполнитель». Бетельгейз не совсем был согласен с этим утверждением, но возразить не мог. Он никогда не находил в себе сил говорить правду в лицо. Что будет чувствовать собеседник? Ни мама, ни дядя подобными размышлениями не страдали.

— Созидательница ничего не ответила.

— Отлично. Молчание — знак согласия.

— Дурак! — прикрикнула Сиенна. — Я не буду действовать вразрез с ее волей! Если богине придется не по нраву наш план, то можем смело прощаться с жизнями. Вспомни, сколько раз Созидательница вмешивалась в ход борьбы. Мы начнем действовать, когда все обсудим и услышим ее ответ. Не раньше! В твоей голове одна ересь, уверена, благословения мы не получим. Ты потомок Созидательницы и, тем не менее, ни разу не был в храме! Не знаешь, как молиться! Не постишься, не просишь отпустить грехи!

— Планы, — протянул дядя, пропустив мимо ушей все обвинения. — Планы строй со своим этим… — он кинул очередной обвиняющий взгляд на Бетельгейза. Полукровка понял, чье имя должно прозвучать. Отца. — Это у вас хорошо получается — планы строить. Вот что, здесь рядом, на другой стороне площади, если ты помнишь, находится императорский музей. Туда имеем право заходить только мы. Сочтешь это достаточно безопасным местом для обсуждения? Какая же ты неблагодарная, — без перехода сменил тему дядя. — Бетельгейз, ты знал, что твоя мать всегда была вздорной девчонкой? Раньше не проходило ни дня, чтобы я не защищал ее неимоверно раздутую гордость. Она никогда не умела держать язык за зубами. Я рисковал собой на дуэлях в ее честь. Чем она отблагодарила?

«Встречей с моим отцом, — закончил Бетельгейз давно выученную логическую цепочку. — Моим рождением. Ты ненавидишь нас обоих». И, все же, дядя был единственным, кто знал маленькую тайну его рождения. Остальные считали Бетти сыном почившего мужа принцессы. Альбиус отказался от семьи и выбрал карьеру главного чаоситта; мать вышла замуж в угоду родителям и отравила беднягу, не дожидаясь ночи соединения душ. О последнем никто не знал, и потому Бетельгейз считался уродом, но чарингхолльцем. Шею же матери обвивало ожерелье вдовы, которое носилось как военный трофей. Борьба всегда приходилась Сиенне по вкусу, она практиковалась в ней даже в повседневной жизни. Мама возмутилась:

— Свет тебя дери, Альби, тебе хватает совести такое говорить?

— Совести? — ухмыльнулся тот снова.

— Ты был таким самовлюбленным, втаптывал в грязь наших родственников ради удовольствия. Я ни при чем. Я повод, не причина.

— Никогда не доверяй этим коварным созданиям, Бетельгейз. Женщины. Ты даришь им свою душу, а они думают, как бы выгоднее ее использовать. Потом вовсе говорят, что ничего не получали. Ладно, хватит болтать. Пора навестить родственников.

С этими словами принц Альбиус Чарингхолле начал спускаться с лестницы к площади.