Отца не было третий день.

Бетельгейз начал беспокоиться еще вчера: Майриор не возвращался из Ожерелья миров, с каждым часом цепочка на шее тяжелела и холодела — выдержит ли он четвертые сутки? Металлические звенья натирали кожу до крови. В этом, пожалуй, таился некий смысл: от серебристой крови, это Бетти выяснил давно, оболочка Мосант становилась крепче и спокойнее. Порой ее хотелось опустить в чашу, полную света их жил, чтобы избавиться от назойливого шуршания волн в голове. Но разве это бы помогло? Нет. Если оболочка становилась чересчур толстой, то Бетельгейз начинал сходить с ума от эха. Тогда он снимал кольцо с цепочки и надевал на палец, как это обычно делал отец. Боль сходила на нет и сменялась боязнью потерять сокровище.

Отдать бы другому, да только кому? Бетельгейз не знал, выдержит ли смертный такую ношу. Он отдал бы мир Вейни, любившей отца больше жизни, но какой слабой, какой прелестно слабой она была…

Бетельгейз отдал бы мир Донне, если бы был уверен, что полная душевного мрака владычица Оссатуры не кинет кольцо в бездну.

Или Лете — если бы Инколоре-старшая не шагала по краю сама, грозя утянуть за собой половину мира.

Йонсу… Йонсу он не подверг бы такому риску ни за какие блага всех миров — Огненных, Переменчивых, Хрустальных, Пепельных…

Мысли, страх и ожидание привели Бетельгейза в Ожерелье. Бетти больше не мог сидеть в Мосант и ощущать, как ноша становится неподъемной.

Он стоял перед бездной, у самого обрыва Ожерелья — где-то там, во мраке, прятался Чарингхолл. Родина перестала различаться пару тысяч лет назад; она гасла, медленно гасла, как уверенность Бетти в том, что он успеет вернуться домой до гибели мира. Умирают не только люди. Умирают не только эльфы или птицы. Как всякой идее, миру был свойственен финал.

— Я не знаю, где он, — раздалось в голове.

— Я тоже не знаю, дедушка. Но там, в потерянном прошлом, его нет. Он не любит прошлое.

— Майриор сентиментален. Гуляет по миру детства и не может его забыть.

— В это падение все по-другому. Папа больше не хочет видеть, во что ты превратил его родину.

— Устаревшее и ненужное уничтожается, чтобы дать место новому и прогрессивному.

Бетельгейз усмехнулся.

— У вас с ним, дедушка, гораздо больше общего, чем вы оба хотите признавать.

Он ощутил сгусток света за спиной — дедушка принимал телесную форму. Здесь, в Ожерелье миров, привыкли скользить тенями-идеями и только в редких случаях вспоминали образы прошлой жизни. Как Майриор, боги, обитающие под бесконечными потолками замка, пытались стереть свое происхождение из чужой памяти — и своей тоже. К Бетельгейзу относились по-особенному. Рядом с ним маску бесплотного духа надевали только самонадеянные вторичные боги; на почтительном расстоянии от края бездны замер старец в длинном, стелющемся по полу плаще. Он был неуловимо похож на Майриора: нечто пряталось в упрямо выпяченном подбородке и глубине глаз. В ауре же Бетельгейз замечал схожесть с собой. Во время каждой встречи с владыкой миров Древа он думал: «Какой была бабушка?». Ее Бетти знал только по рассказам.

— Это нечестно по отношению к старому, — с грустью сказал Бетти. — Оно определяет настоящее.

Чарингхолл блестел далеко впереди. Он казался песчинкой по сравнению с величественным Ожерельем, его тенью.

— Майриор выполняет заложенную мною программу, — отчеканил дедушка. — Своеобразно, но выполняет. Я не оцениваю его действия — в эксперименте промежуточные итоги проводить бессмысленно. Майриор нацелен на будущее, на перемены, он будет гнаться за новыми целями — в этом его сущность, вечные осознанные перемены. С детства не мог усидеть на одном месте. Его бесполезно искать. Он вернется сам.

— Когда? Этот материальный мир скоро утянет меня в бездну своей тяжестью.

Сказав это, Бетельгейз невольно опустил взгляд — что было там, за свечением Ожерелья? Бесконечное падение… или другие миры, о которых все забыли? Загадка мучила не меньше неизвестности судьбы Чарингхолла и, особенно, служанки столичного храма. Жива ли она? Жива ли мать? Наверное… Он бы почувствовал уход родного человека, как когда-то — гибель Фаталь; перенес бы он потерю Мосант, если бы уронил кольцо в бездну? Ошибка отозвалась бы предсмертными криками миллионов. Однажды, наблюдая за любимым королевством из окна спальни, Бетельгейз пришел к выводу, что владение своим измерением — вовсе не награда. Кольцо, склоняя к полу тяжестью, напоминало об этом. Бетти тихо произнес:

— У большинства богов в подчинении один-три мира, и только ты, Владыки Белого и Огненных миров обладают сотнями. Как вы выдерживаете их переживания, дедушка?

Ответ был заранее известен.

— Я их не воспринимаю. Положение о желаемом отсутствии эмпатии у творца вычислено давно. Мы подчиняемся законам логики и не можем считаться с чувственной стороной жизни. Законы морали — слишком субъективная категория, чтобы мы ими оперировали.

Бетельгейз снова кинул взгляд в сторону Чарингхолла.

— Грустно, что современные создатели стали так думать.

Пауза перед ответом оказалась неуловимой, но все же была.

— Считаешь, раньше было по-другому? — спросил дедушка. Бетельгейз поймал себя на мысли, что улыбается, глядя на родину. Считал? Он знал; старая рана болела, напоминая, что когда-то все было по-другому. Потянувшись к ней, Бетти нечаянно коснулся кольца на шее и вздрогнул от его холода.

— Хотелось бы верить, что наплевательство к собственным трудам впервые стало свойственно Лантане, — нашелся он.

То было странное ощущение: великий Первичный бог смотрел на него как на равного. Бетельгейз вспомнил резкость и колкость, которыми дедушка награждал Майриора, и рассудил, что никогда не слышал подобного в свой адрес и попросту купался в незаслуженной доброжелательности. Ведь он не сделал ничего, что возвышало бы над смертными — стоило ли говорить о богах Ожерелья? Он не создал мир, не понимал формулы, которыми было исписано измерение Мосант, и знать не знал секреты разума и времени. Бетельгейз чувствовал себя ничтожеством в Чарингхолле; здесь, под бесконечным небом Ожерелья миров, рядом с лучшим из творцом, он был оскорбленным ничтожеством. Своя гордость никогда не беспокоила; чужая же, Его гордость, раздутая и в то же время хрупкая, как у всякого полукровки…

— Теперь понимаю, кто виновен в безразличии папы ко всему доброму и хорошему, — добавил Бетельгейз. — Ваше положение об отсутствии эмпатии. Ты привил его из тех соображений, что настоящий творец должен быть безоговорочно объективен? Глух к порывам сердца и души? Тогда теряется смысл, дедушка. Субъективизм и эмпатия далеко не синонимы; ты зря пытаешься убить в папе человека и тем более зря обвиняешь. Майриор — нелюбимый сын для тебя, Эрмисса — любимая дочь. Ты так говоришь — любовь субъективна, к слову. Однако сколько ты спрашиваешь о нем и сколько — о ней? Ты не совсем честен со мной. И собой.

Аура белого силуэта слева предательски дрогнула. На секунду Бетельгейз представил молодого, сомневающегося, дедушку — придворного ученого в извечном плаще. Владыка Древа сам рассказал об этом во время первой встречи. Чем заслужил Бетельгейз подобную искренность? Папа, например, до сих пор не знал о происхождении Трида — так звали божество, застывшее вместе с Бетти на краю мироздания. «Божественный» секрет не удивил, чарингхолльский принц ожидал чего-то подобного. Каждый получает по заслугам, Трид — не исключение.

— Скажу так: исходя из выгоды, судьба непутевого сына волнует больше дочери. Эрмисса, несмотря на страсть и старание, проиграла. Идеальному создателю нужно что-то большее.

— Папа прозвал твою игру эволюцией.

— Пусть называет как хочет, Майриор ничего в этом не смыслит.

— Почему же? Эволюция — интересная вещь. Не говорю — правильная. Интересная. Никогда не знаешь, чем она обернется. Случайность событий, ведущая к некой абстрактной цели… это вполне в его вкусе. И твоем тоже. Все-таки в вас больше общего, чем вы хотите признавать, — с улыбкой подытожил Бетельгейз. — Да… Интересно, где же все-таки папа. Куда он обычно прячется, когда ему плохо? Раньше таким местом была Киберионти. Он приходил к могиле Лии Эллиони и сидел там, пока голову не озаряла новая идея. Или около места гибели бабушки. Как он их находил? Сейчас на месте городов его юности плещется море. В месте памяти его души… боюсь представить. Не уверен, что помнит, кто такая Лия Эллиони и почему ее именем названо синнэ Синааны. Бессердечность заразна — он вырвал сердца всему окружению.