Бетельгейз откинулся на кресло. Его слова, как и в случае с Риммой, улетали в молоко. Прямых упреков они упрямо не понимали. Следовало действовать по-другому. Задумавшись, Бетти сам не заметил, как начал пить очередную чашку кофе, которая ему была совершенно не нужна.

— Мне кто-нибудь ответит, а?

Энн, не успевавшая намазывать джем на тосты, ответила:

— Она неважно себя чувствует, мой Король. Маленькая леди просила передать, что не спустится сегодня, — Майриор, успев забыть о служанке, с удивлением воззрился на нее, и Энн исправилась: — Простите, что прервала разговор, мой Король. Мой Король?

Заулыбавшись, Майриор взял из ее рук очередной тост и продолжил завтрак. Судя по глазам же, начал витать в облаках. Прелестное женское личико ввергло его в отрыв от реальности. Оставалось надеяться, что он думал о новых городах и животных, а не о времяпрепровождении со служанкой, что Бетти считал отвратительным. Нет чтоб побеспокоиться о дочери! Альмейра, возможно, заболела или грустила. Нет, Майриор был неисправим, не желал думать о ком-то, кроме себя. Раздосадованный Бетельгейз обратился к Энн:

— Будь добра, отнеси Аль что-нибудь и передай, что я и папа, — он повысил голос на последнем слове, — желаем ей скорейшего выздоровления. Возьми… вот эти хлебцы, мед и орехи. Она любит.

— Сделаю, господин.

Пока Энн собирала поднос, оба молчали. Бетельгейз с недовольством смотрел, как солнечные лучи гуляют по заливу (пару минут назад на ним бушевала гроза), и думал, как заставить обоих родственников усвоить правила приличия. Уговорами? Или, как выразились недавно, нытьем? Бесполезно. Они понимали только прямую агрессию, которую Бетти терпеть не мог. С ними могли справиться или Сиенна, или леди Валетта. Однако мать он не видел девять лет, а Бесплотный клинок Синааны медленно лишался рассудка. Бетельгейз знал причины. Чарингхолльское время тянулось, точно мысль у старца; витки сумасшествия Леты приходились на очередное убийство, и Бетти твердо решил поговорить об этом с отцом. Довести до него нужную мысль следовало осторожно и не особо надеясь на успех. Он начал с простого вопроса.

— Почему не пришла Лета? С ней все хорошо?

Солнечные лучи рассеялись. Небо превратилось в серую хмарь. Определенно, вопрос оказался болезненным.

— Сам-то как думаешь? — огрызнулся Майриор. — С ней давно все нехорошо. Вчера мы были в Ожерелье вместе, как ты наверняка пронюхал. Она молчала, ни слова не произнесла. Что бы я ни делал, как ни воздействовал — все впустую. Она будто закрылась от меня! Мало других неприятностей… То Донна, то Ситри, то Наама, то этот придурок…

Под «придурком», разумеется, имелся в виду Валентайн. Это был самый мягкий эпитет, которым Майриор «награждал» погибшего лорда. Оба, отец и сын, были радикальны в суждениях, делили мир на черное и белое, но если сам Бетти недавно начал понимать, что в каждом человеке была капелька и то, и другого, то Майриор отличался категоричностью. Для него любой был либо врагом, либо другом, без третьих вариантов. Бетельгейз почувствовал, что начинает злиться.

— Ты сам создаешь себе неприятности, пап.

— Помилуй, — фыркнул Майриор. — Творения не слушаются собственного создателя, где это видано? Донна! Что я мог с ней сделать?

Сказав это, он впервые за весь завтрак взглянул на сына, будто показывая, что, вообще-то, туманно попросил совета. Бетельгейз не собирался давать его напрямую. Во много раз полезней получилось бы, если бы отец дошел до всего сам.

— Речь скорее идет о том, что ты не должен делать, — заметил Бетти. Ответ Майриора не устроил. Демонстративно отодвинув тарелку, он возмутился:

— Что за вздор! Я могу делать все. Я их создал, я ими распоряжаюсь. И когда они творят такие глупости… Нет. Их поступки противоречат всему, что я в них заложил. Где инстинкт самосохранения Донны? Броситься в лаву — совершенно алогично и противоречит здравому смыслу! Я отказываюсь такое понимать. Вздор, и этим все сказано.

Майриор с таким возмущением посмотрел на сына, что Бетельгейз, подумав, что видит перед собой большого ребенка, все же объяснил:

— Есть множество вещей, которые невозможно предсказать. Психика — тонкая материя. Она создана не тобой, кем-то другим. Поэтому сомневаюсь, что ты сможешь упростить ее до правил и закономерностей. Прими это. Душа навсегда останется для тебя тайной, если будешь анализировать ее головой, а не сердцем.

— Неужели, — скептично отозвался Майриор. — И по какой причине Донна нырнула в лаву, сердце говорит тебе? Просвети! Кажется, я слишком туп или, наоборот, разумен, чтобы понять такое!

— Она потеряла дорогого человека.

— Это Валентайна, что ли? И все? Из-за какого-то наивного идиота, не умеющего держать язык за зубами, я потерял лучшее творение? Он сам виноват! А если Донна не может жить без кого-либо, это моя недоработка!

Голос отца повышался с каждой репликой. Бетельгейз понял, что задел его, заставил чувствовать вину. Это было маленькой победой. Когда отец останется один, он обязательно задумается над своими действиями, иначе не могло быть. Раньше он бы просто засмеялся или ушел. Вода, время и настойчивость сточат любой камень. Тем не менее, до полной победы было еще далеко.

— А Ситри? Какое оправдание ты придумал ей? Света ради, я ни к одному Клинку не относился с такой симпатией, как к ней!

— Она разочаровалась.

— В чем?

— В тебе.

— Во мне? — возмутился Майриор. — Что я ей-то сделал?

— Сложно объяснить, — честно признался Бетельгейз. — Ситри всегда была мне малопонятна.

— А как же сердце? Ты же должен думать им? Оно не понимает или ты мне врешь, на самом деле думая все-таки мозгом?

— Унизил ее! А ты прекрасно знал, что Ситри не из тех, кто вынесет унижение. Даже ты знал!

— Как я ее унизил? Как?! — нервы Майриора сдали окончательно. — Нет ни одной объективной разумной причины, по которой она могла бы оскорбиться, и субъективных — тоже, ведь твое сердце молчит! Если они существуют, к слову, эти душевные тайны. В общем, остаются неразумные причины, а раз так — скатертью дорожка ей в бездну! Лета избавилась от нее, и это замечательно.

— Нет, — отрезал Бетельгейз. Слово охладило пыл отца. Он замолчал и начал ждать продолжения, к которому Бетти незаметно вел весь разговор. — Не замечательно. Лете стало хуже именно после него. Как всегда. Убийства раскалывают душу, не тебе ли об этом знать? Убийство — тяжелейшее преступление против морали. И ты просил ее это делать: убивать, хранить души и путешествовать между мирами с обрывками чужих жизней в голове. Каких последствий ты ожидал? Она скоро перестанет узнавать даже тебя! И Римму!

Майриор резко ударил по столу.

— Так, хватит! Это мои личные проблемы. Нечего тебе в них лезть. Чтобы какой-то мелкий засранец учил меня жизни, вот еще! Без того полно проблем! Теллур где-то скачет и не занимается делом, Донна лежит бревном в кровати, а война сама себя не выиграет! Конечно, я бы мог сделать так, чтобы мы выиграли… Но кто придумал правила? Сам я! Получится глупо, если сам же и нарушу. А пока других возможностей не вижу. Армии нет, военачальников — тоже, двойных агентов не осталось, еще и эти… Выскочки… К тьме твой завтрак! — вдруг Майриор окончательно перестал себя сдерживать. — Я знаю, на ком оторвусь! Эти Санурите всегда были прыщом на заднице империи, но в этот раз превзошли себя! Никогда не встречал таких же наглых тварей! Собирайся! Мы направляемся в Аливьен-иссе. Мне надоела эта клоунада!

— Что случилось? — не понимая, спросил Бетельгейз. Он знать не знал, чем могли провиниться перед Королем Синааны губернатор Аливьен-иссе и старшая мемория Альдебарана. Отец вскочил, уронив стул, и принялся зачем-то зачаровывать свои волосы. Только близкие знали, каким «гнездом» они были по утрам. Размахивая руками, Майриор задел чайник, и он полетел вниз, однако Бетти задержал его своей силой. Отец ничего не заметил. Он только выругался и добавил:

— Вопиющее предательство!

Что не прояснило ситуацию ни капли. Возможно, заявление относилось вовсе к чайнику. Взмахнув рукой еще раз, Майриор исчез из зала; Бетельгейз, покачав головой и окинув взглядом заставленный посудой стол, последовал за ним в зал аудиенций Аливьен-иссе — место прибытия отца без труда прочиталось по матрице.