— Хорошо, хорошо, мой мальчик! — говорил старый Бучинский, перечитывая письмо в третий раз. — Ты только не горячись, а попробуй-ка исполнять с точностью наставления руководителей нашей совести, так увидишь, как с этим спокойно, легко и выгодно живётся. Не даром же они берут нашу свободу: они платят за неё наличными выгодами...

От воеводы был приказ: выплатить надворной кавалерии жалованье за последнюю четверть прошлого года и приготовить ряд праздников, конечно, «не жалея ( никаких издержек», прибавлял воевода. И опять принялся за свои хлопоты неутомимый Бучинский. Опять С возня с разными поставщиками, совещания с главным поваром, с главным конюхом, со старшим музыкантом, с жидом, который умел делать отличный фейерверк, но смертельно боялся зажигать его, с главным ловчим, который должен был приготовить охоту на оленя и на кабана, с жидом, который брался заново посеребрить крылья, украшавшие латы надворного кавалерийского отряда, и ещё со множеством всякого народа, готового забавлять панство по первому знаку. В этих хлопотах незаметно прошли три недели, и великолепный поезд с хозяином, с царевичем и с толпой гостей въехал на двор самборского дворца. Это было уже в начале мая 1604 года.

Праздники следовали за праздниками: утром охота, в которой блестящими и неустрашимыми амазонками участвовали и дамы; вечером — великолепный бал. Хозяином казался уже царевич, признанный в этом звании самим королём и многими сенаторами польской республики. Все группировались вокруг царевича, и вся блестящая молодёжь, толпившаяся в Самборе, составляла как будто двор. Старик Бучинский по целым дням не находил ни минуты, чтобы сказать несколько слов с сыном, который теперь занят был весьма важным делом: он заносил в реестр всех тех, кто вызывался сопровождать царевича в Москву. Охотников нашлось довольно много, но средства Мнишка были ограничены, и если он успешнее прежнего делал займы, то часть их, по необходимости, уходила на покрытие старых долгов. Приходилось назначать воинам очень незначительное жалованье и дополнять его обещаниями роскошных наград по достижении царевичем родительского престола. С каждым воином, предлагавшим свои услуги, Яну Бучинскому приходилось торговаться и уславливаться отдельно, каждому надо было пояснять перспективу торжественного вступления в Москву и роскошной жизни при русском царском дворе. Царевичу самому и неприлично да и некогда было заниматься этим: он весь поглощён был празднествами, а свободное от пиров время проводил в беседах с ксёндзом Помаским и с Савицким, приехавшим из Кракова в Самбор.

Двадцать второго мая, перед обедом, Ян Бучинский успел шепнуть своему отцу, что во время бала, когда гости будут веселиться, ему надо бы переговорить с ксёндзом Помаским и с самим стариком. Беседа устроилась в кабинете маршалка. Дело началось с того, что отец расцеловал сына, поздравляя его с успехами при царевиче, а ксёндз добродушно присоединил и свои поздравления.

— Вам известно, конечно, ойче мой любимый и пан ксёндз-благодетель, — сказал Ян, — что царевич женится на панне Марине.

— Вот как? — вскричал ксёндз в великом удивлении.

— Пан ксёндз-благодетель смеётся над своими пешками! — заметил Ян не без укора, посмотрев на ксёндза. — Кому же было и знать об этом прежде всех, как не вам?

— Не понимаю ваших слов и ещё менее понимаю ваш тон! — отвечал с показной кротостью ксёндз. — Правда, что я советовал царевичу решиться на этот шаг. Я представил ему, что когда он женится на дочери воеводы, тогда никто не подумает, чтобы воевода, такой гордый и умный, мог не знать, за кого отдаёт дочь, и не вполне уверен в его царственном происхождении. Этот брак, конечно, заставит замолчать всех недоброжелателей царевича... Но мог ли я знать, что дело уже решено?

— Решено, что брак будет совершён тогда, когда царевич станет царём, — сказал Ян. — А между тем мне поручено составить запись такого содержания: Мнишку сто тысяч в уплату долгов, а невесте в полное владение Новгород и Псков. Я сам не робкого десятка, но, признаюсь, такие крупные подарки меня немного смущают. Да к тому же я и не знаком с формой этих записей.

— Не смущайтесь только ничем! — посоветовал ксёндз Помаский, добродушно улыбаясь. — Что же касается до формы, то и ею нечего смущаться, так как запись беспримерная. Вот я на досуге набросал примерно, как это всё может быть выражено.

При этом ксёндз вытащил из кармана лоскут бумаги и принялся читать:

— По Божию изволению и по молитвам предостойной матери нашей Марии Фёдоровны, мы, царевич московский Димитрий, сын царя Ивана Васильевича, обязуемся и клянёмся по достижении прародительского московского престола нашего сочетаться законным браком с Мариною, дочерью ясносиятельного воеводы сендомирского, старосты львовского. В вено будущей жены нашей, панне Марине Мнишек, мы уступаем Новгород и Псков со всеми уездами и волостями этих государств и призываем на себя проклятие небесное, если сами будем этими государствами владеть. В этих землях она, будущая царица московская, вольна будет давать своим служилым людям поместья и вотчины, ставить римско-католические монастыри, костёлы и школы и содержать произвольное количество римско-католического духовенства. Сие да послужит началом приведения всего государства моего в единую веру Римско-католической церкви. Будущему тестю нашему воеводе... — ксёндз тут опустил бумагу на колени. — Впрочем, что же я вам читаю? Возьмите моё маранье и, если понравится, перепишите или исправьте и переделайте, как вам будет угодно. Я, признаюсь вам, не в свои дела не люблю вмешиваться, и только для памяти записал насчёт римско-католической веры, чтобы вы как-нибудь не забыли. А я между тем пойду посмотрю на танцы. Признаюсь, на старости лет люблю я смотреть, как веселится молодёжь, и столько же ценю нашу мазурку, сколько русского «казака» или «горлицу». До Свидания, уважаемый маршалок!..

— Ну, не правду ли я тебе тысячу раз говорил, что выгодно и легко живётся тому, кто с точностью следует наставлениям руководителей нашей совести! — воскликнул пан Бучинский. — Вот твоя запись и готова! Остаётся только переписать её и идти танцевать.

— Да, — кивнул задумчиво Ян. — Пошёл он любоваться, как танцуют, как же! Он будет теперь подстраивать то, что мы через неделю будем исполнять, как пешки.

В это время в открытые окна кабинета маршалка вместе с благоуханием цветущего сада влетели звуки удалённой бальной музыки. Ян нетерпеливо вскочил с места.

— Нет, это невыносимо! — вскричал он. — Поскорее, поскорее бы только вырваться из этого омута интриг, обдуманных экспромтов и ожидаемых нечаянностей! Поскорее за дело, в настоящую работу, в шум битвы, где по крайней мере патеры не сумеют направлять неприятельских отрядов и пуль. В тисках каких-то чувствуешь себя здесь и начинаешь ненавидеть людей, которые просто сочиняют мою судьбу и участь смелого и великодушного моего друга...

— Так ты полюбил своего царевича, мой Янек милый? — спросил отец, обдумывая выговор сыну за его кичливость.

— Его нельзя не полюбить, ойче, когда узнаешь поближе. Он так добр, он так доверчив, так великодушен! Он так беспечно верит в свою судьбу, так увлечён мыслью о добре, какое он может сделать своей земле, о просвещении Московского государства, что нельзя не отдаться ему всей душой...

— Полно! Не ты ли увлечён царевичем, мой мальчик? — сказал пан Бучинский, проводя рукой по шёлковым кудрям сына.

— Хорошо, положим, что я увлечён. Но посмотри ты на этого дикаря, на казачьего атамана Корелу. В первые дни он недоверчиво смотрел на царевича, потом убедился в его царственном происхождении, отправил к казакам своего товарища Нежакожа, а сам остался с нами. И нет на свете такого преданного пса, как предан Корела своему царевичу. По своей воле он сделался неотступным и бессменным телохранителем Димитрия, ночью спит на полу возле его двери, днём не спускает с него глаз... Помнишь, как он схватился за нож, когда ты не хотел впустить его в столовую? И теперь царевич танцует, а Корела со своей рыжей бородой и исполосованным лицом глазом не моргнёт и угрюмо переходит позади танцующих из одного зала в другой. И дикарь этот тоже увлекается? Так?..