— Ну, твой царевич молодец! — сказал старый Бучинский, застав сына за этой работой. — Совершенно незнакомый ему конь — знаешь, буланый, и не из смирных, — а он вскочил на него, на всём скаку проехал между четырьмя или пятью всадниками, даже не задев никого стременем, и осадил, как гвоздём прибил.

— Ты, кажется, совсем уже решил, ойче, — молвил Ян, — отпустить меня с царевичем. Но подумай, милый, как тебе трудно будет одному управляться со своей хлопотливой должностью...

— А ты не спорь, сын непокорный! — отвечал старик, с невыразимой нежностью смотря в глаза сыну и положив руку ему на голову. — Моя песня спета, а тебе ещё предстоит сделать свою карьеру. Ведь не простым воином я тебя отпускаю, а самым приближённым к царевичу лицом. Ты будешь его церемониймейстером, гофмаршалом, первым министром, секретарём, всем, чем хочешь...

— Но я ещё даже не говорил с ним об этом...

— А не твоё это и дело. Королевский духовник устроит всё так, как будто это сделалось само собой. И вот мой Ян займёт положение, которому будет завидовать сам воевода. А годика через два отец приедет в Москву полюбоваться громадной властью и значением сына.

— Ойче, ойче, мой милый! — сказал Ян, взяв отцовскую руку и крепко её целуя. — Ты-то как, мой дорогой, будешь без меня здесь справляться? И вдвоём мы едва успеваем...

— Себе я возьму двоих помощников, — отвечал старик. — Одному поручу возню с хлопами, другому — надзор за двором, а сам останусь по внутренним и церемониальным делам. Пусть и плохо будет исполняться дело, а всё-таки как-нибудь пойдёт. Но за тебя карьеру составить — нельзя никому поручить. Есть слух, что воевода с князем Константином Вишневецким скоро повезут царевича в Краков — представлять королю. Накануне отъезда мы вспомним, что ему нужна приличная обстановка, и, чтобы одолжить его — мы дадим ему тебя, будто бы на время, в секретари. А до тех пор ты постарайся с ним сойтись по-товарищески... Он человек молодой, добрый, доверчивый, сообщительный, и если ты сумеешь ловко повести дело, то просто будешь держать в руках судьбу московского царства.

— Ну, это будет не легко! — покачал головой Ян. — Сколько я мог заметить из разговоров и из некоторых поступков царевича, то он слепо верит в свою счастливую звезду, уверен в себе и достаточно упрям...

— Тебе-то нелегко будет, мой Ян любимый? С твоим-то умом, с твоими-то знаниями?.. Начать с того, что царевичу на днях придётся писать к папскому нунцию. А королевский духовник по секрету сообщил мне, что Димитрий не очень-то твёрд в латинском языке. Вот ты так, между словом, и скажи ему, что некогда ему заниматься письмом, что ему только стоит сообщить тебе свои мысли, так ты и напишешь за него и подашь к ознакомлению и подписанию. А там потолкуй с ксёндзом Помаским и заготовь письмецо.

— Не худо, не худо потолковать с ксёндзом Помаским!.. — сказал в это время королевский духовник, входя в комнату и добродушно улыбаясь.

И началось подробное совещание о средствах, какие должны быть употреблены, чтобы пристроить молодого Яна в секретари и обер-шталмейстеры к московскому царевичу.

II

пустя несколько дней в Самборе получено было формальное известие, что королю угодно видеть царевича. Сборы были непродолжительны, и царевич со своим секретарём Яном Бучинским и с панами Вишневецким, Мнишком и Фирлеем отправился в Краков.

Старый Бучинский, проводив сына, чувствовал себя совершенно счастливым и в то же время горько плакал. То ему казалось, что Ян отправился в дорогу, которая прямо ведёт к положению первого министра в Московском государстве; то казалось, напротив, что москали в первой же схватке его убьют, ибо тяжела рука у москалей и острый глаз. У старика был один только сын — этот Ян, красивый, статный молодой человек, а затем в целом свете не оставалось никакой родни. Старик души не чаял в своём милом, дорогом Яне, вынянчил его с малых лет, дал ему отличное по тогдашнему времени воспитание, мечтал о том, чтобы ещё при жизни своей передать ему место маршалка двора и мирно закрыть глаза на руках выгодно пристроенного сына. Появление московского царевича позволило старику мечтать о лучшей для Яна участи, но в то же время, при самом страстном желании ему всевозможных успехов, родительское чувство не принимало мысль о продолжительной разлуке. «Поеду и я с ним воевать!» — вырывалось иногда невольное восклицание у старика. Но тут же он пугался, что будет только мешать сыну, а в глубине души шевелилось сомнение касательно успешности претензий царевича и необходимости приберечь для сына тёплый уголок, куда он мог бы вернуться в случае неудачи в походе... «Нет! — возражал старик сам себе. — Пусть он едет в Московию, а я тут останусь и сохраню связь между сыном и дорогой родиной, и первый министр московского царя приедет когда-нибудь навестить своего старика в Самборе...» И пан Бучинский решился продолжать тянуть свою лямку.

За время праздников в Самборе накопилось много неоконченных и нерешённых дел, а за отъездом хозяина наступившее свободное время дало возможность всё привести в порядок. Прежде всего, явились жиды-поставщики со своими счетами. Надо было торговаться с ними — для того, чтобы охранить интересы воеводы, да и самому получить известную выгоду. Жид, поставлявший к воеводскому столу жаворонков, требовал деньги за две тысячи пар, а согласился на триста пар, причём с обеих сторон умалчивалось, что это были не жаворонки, а овсянки, заготовленные ещё зимой. Поставщик восковых свечей взвешивал огарки и принимал их в счёт уплаты. И, откладывая в кошелёк выторгованные барыши, старый Бучинский всякий раз отмечал про себя: «Вот это Яну пригодится в походе!».

Затем надо было посетить тюрьму, забытую в течение трёх недель, и разобрать десятка два уголовных дел с помощью состоявшего при Самборской экономии королевского подсудка. Тут выгоды не ожидалось никакой, но предстояло проявить величайшую беспристрастность и высшую справедливость. Когда со всеми денежными делами было покончено, дней через пять после отъезда воеводы, в комнате суда при тюрьме открылось заседание. Пан Бучинский по праву занял место, назначенное для воеводы; направо от него помещался толстый подсудок, налево — секретарь суда. Ввели оборванного подсудимого, и началось чтение обвинительного акта. Дело было в том, что крестьянин Антон Савельев, сильно иссечённый экономом одной из деревень, принадлежащих к Самбору, не выдержал истязания и ударил эконома, пана Родзеиовского, толстой палкой, которая лежала тут же на столе с припечатанным к ней ярлыком. Секретарь читал гнусавым голосом подробности из показаний свидетелей, а старый пан Бучинский унёсся мыслью в Краков, где теперь его сын играет такую важную роль — принимает магнатов, которые приезжают, чтобы познакомиться с московским царевичем, разговаривает запанибрата с самим епископом краковским, кардиналом Бернардом Мацеиовским, а может быть, с самим канцлером и гетманом Замойским. Вслед за тем дорогой Ян уже в Москве, в Кремле, и милостиво беседует с московскими боярами, допускает к своей руке Мстиславских, Шуйских, Годуновых...

— За таковое преступление, — загнусил громче ( прежнего секретарь, — хлоп Антон Савельев имеет быть подвергнут смертной казни чрез повешение, но С предварительно, на основании статьи такой-то, его правая рука имеет быть отсечена...

— За что же? — вскричал пан Бучинский. — За то, что не вытерпел истязания? Нет, это незаконно! Русский и поляк имеют одинаковые права, и обе нации должны находиться в постоянной и вечной дружбе. Пусть пан Родзеиовский помирится с Антоном, и дело кончено.

Подсудок попробовал представить, что это незаконно, что прямая статья требует смертной казни, так как это был бунт хлопа против эконома, который представляет маршалка, который заступает воеводу, который изображает собою самого короля. Но старый Бучинский был непреклонен и требовал помилования и примирения. Подсудок уступил, секретарь переменил резолюцию, и бедный Антон был спасён.