Маршалок кивнул ему со своего места и сказал:
— Помни, мой человече, что поляки и русские суть родные, кровные братья.
Пан Бучинский говорил с хлопами той смесью русского языка с польским, которая сильно походила на малорусское наречие.
Ввели второго подсудимого. Это был крестьянин Ермолай Семенов из деревни Грабицы. Он был несколько лет в татарском плену, каким-то образом ушёл, пробрался домой, и так как его деревня была выжжена татарами дотла, то он приютился в другой деревне, у своей замужней дочери, и почти год скрывался и работал, не являясь к своему эконому. Таким образом он утаил свой труд, принадлежащий королю, стало быть, украл у короля всю цену годовой работы хлопа. Секретарь читал показания дочери обвиняемого и других свидетелей, а старик Бучинский задумался между тем о сыне. Предстоял ему поход; со стороны московского царя Бориса, конечно, будут приняты меры, он, разумеется, выставит войско, и пылкий царевич с пылким своим секретарём бросятся вперёд, а московские копья и рогатины стоят уже плотной щетиной, и вот красавец Ян, поникнув головой, бледный, брошенный на эту щетину, обливается своей кровью, трепещет в смертной судороге...
— За такое преступление, — загнусил погромче секретарь, — хлоп Ермолай Семенов, на основании такой-то статьи, имеет быть подвергнут бичеванию на сельском базаре и получить сто пятьдесят ударов плетью, а так как его деревня Грабица не существует, то приговор имеет быть исполнен в королевском местечке Самборе.
— Как? — вскричал пан Бучинский. — Разбойник обокрал короля! Разбойник утаил и доход, следующий на содержание кварцяного войска, стало быть, подвергнул отчизну опасности... И за это он избегает виселицы? Да где же тут правосудие? Москаль проклятый! Кровопийца!..
Подсудок знал очень хорошо, что четвёртая часть всех доходов с королевских имений по закону употреблялась на содержание сторожевых отрядов, расположенных на татарско-турецкой границе и называвшихся «кварцяным войском»; поэтому он согласился, что уклонение Ермолая от работы весьма подвергло Польшу опасности, и приговор был сообразно с этим изменен и вслед за тем подписан.
Так судил пан Бучинский, непрестанно помышляя о своём милом сыне, колеблясь между мечтами о его возвышении и опасениями за его жизнь в опасном предстоявшем походе.
По вечерам он являлся за приказаниями к пани воеводине, затем заходил иногда к королевскому духовнику, а в свободное время смотрел, как конюхи объезжали лучшего и самого быстрого коня, какого только можно было выбрать во всей Украине, для милого Яна. Дни проходили за днями. Тысячу раз старый Бучинский переходил от надежд к опасениям, и вот, наконец, в середине апреля 1604 года является из Кракова гонец от воеводы. Старик совершенно ожил. Прежде всего он спросил у гонца, есть ли письмо от сына, и, запрятав дорогое послание в свой кунтуш, отправился к пани Мнишковой и почтительно подал ей письмо от воеводы. Потом он заперся в своей комнате и дрожащими от нетерпения руками распечатал свой конверт.
«Дорогой мой ойче! — писал Ян. — Дела наши продвигаются, по-видимому, очень хорошо и так гладко, будто кто приготовил им дорогу».
Тут старик перевернул письмо и взглянул на подпись. В конце написано было:
«Весь твой Янек».
«Ну конечно! — подумал пан Бучинский. — Не подписаться же ему в письме ко мне гофмаршалом московского царевича... А всё мог бы, хоть для шутки...»
«...им дорогу. И я уверен, что здесь приложили руку и ксёндз Помаский, и патер Савицкий, и кардинал-епископ Мацеиовский, и папский нунций монсиньор Рангони. Нунций приехал к нам на другой же день после нашего приезда, познакомился с царевичем и с сожалением объявил, что королю и польской нации неприлично будет помогать ему, если он не примет покровительства Папы и не соединится со святой Римско-католической церковью. Вышло, что царевич был к этому приготовлен нашим другом, королевским духовником, и нисколько не колебался в изъявлении своего согласия. А ты знаешь, как московский народ боготворит своих царей: за царём весь народ обратится тотчас к нашему латинскому закону. На следующий день, в воскресенье, Димитрий был у нунция, и я с ним в качестве переводчика. Там мы встретили самый цвет наших магнатов, и я имел случай познакомиться с кардиналом Мацеиовским. Публично при всех царевич обещал ему ввести в своём царстве единение с Римской церковью. После этого был великолепный обед (однако вина были не так хороши, как у тебя в Самборе), и все магнаты засыпали нас уверениями в преданности и готовности помогать. В понедельник явилась к нам целая толпа московских людей и два казацкие атамана, Корела и Нежакож. Московские люди под предводительством Ивана Порошина, выходца и здешнего купца, хотели взглянуть на царевича. Иван Порошин видел его в Угличе. Несколько мгновений он всматривался в лицо Димитрия и потом повалился ему в ноги, а за ним и все остальные москали. Только казачьи атаманы с реки Дона не кланялись и объявили, что присланы от восьми тысяч товарищей, стоящих во всеоружии на польской границе, чтобы служить царевичу, если он настоящий. Царевич не обиделся, обласкал их, обещал милости.
«Настоящий или нет, — сказал он ласково атаманам, — это увидим; а вот дело в чём: есть ли вам тут чем жить на чужой стороне? Возьмите-ка по десятку червонцев на всякий случай!»
Любопытная в нём черта, что он понятия не имеет о деньгах и не бережёт их нисколько, а бросает, как будто московская казна уже в его распоряжении.
Ещё любопытная черта, что казаки денег не взяли, а один из них, дикарь Корела, сказал: «На добром слове спасибо, а покамест не надо!» — и он вытащил из кармана горсть золота, никак не меньше ста червонцев; кажется, что эти разбойники очень богаты.
В четверг являлись королю. Сам нунций заезжал за нами и возил во дворец. Царевич поцеловал королевскую руку и очень ловкую держал речь. Он объяснил, как был спасён от злодейского умысла Годунова, как теперь ищет отцовского наследия, как много у него доброжелателей между московскими боярами и народом и как ему нужно лишь немного войска для вступления в московские пределы.
Король отвечал: «Боже тебя сохрани в добром здоровье, московский князь Димитрий!»
Затем назначил на содержание царевича сорок тысяч золотых в год и позволил ему пользоваться советами и помощью польских подданных. Король ничего не мог больше сделать без разрешения сейма. Нунций привёз нас и домой, и дома, в зале воеводы, в присутствии тридцати магнатов, вручил царевичу письмо от самого Папы: святейший отец посылает благословение, ободряет в неуклонном преследовании цели возвращения отцовского достояния и обещает содействие молитв латинской Церкви, когда царевич к ней присоединится... Подумай, отец, как всё идёт ладно, как всё заранее обдумано и приготовлено. Не прошло месяца, как мы с тобой услышали о царевиче и увидели его, а имеется уже в руках приветствие от святейшего отца. Не ясно ли, что нунций с здешним кардиналом-епископом, с Савицким, с нашим ксёндзом Помаским и с прочими духовными лицами всё устроили, подстроили и теперь выполняют свой план, а мы служим шашками, которые они переставляют. Ведь самый быстрый гонец не мог бы воротиться с папским ответом на письмо нунция ранее шести недель, то есть в конце мая. Если ты ещё беспокоишься о моей будущности, то спроси прямо королевского духовника, что дальше будет по их плану... Нет, как хочешь, есть что-то ужасно унизительное, возмутительное в этом положении пешки, переставляемой по неведомому плану. Что же они оставляют нашему уму, нашей находчивости, нашим знаниям, нашему присутствию духа? Чувствую, что плохой я буду исполнитель, если меня будут употреблять в виде пешки; душа моя возмущается против этой роли... Скажи это ксёндзу Помаскому.
Как бы там ни было, король держит сторону Димитрия. Доходы с самборского имения на нынешний год остаются в распоряжении воеводы, для сбора отряда царевичу. Кажется, что за наше содействие царевич обязывается уступить нам Смоленск, Северскую землю, ввести иезуитов, дозволить строить латинские храмы и помочь королю возвратить шведскую корону. Когда эти условия будут подписаны, нам останется только выступить в поход. Поэтому я думаю, что недели через две, а может быть, и раньше, мы оставим Краков и вернёмся в Самбор, где тебя обнимет — весь твой Янек».
