– А если нет? – почти беззвучно спросила поникшая девочка.

– А если нет, то мы будем жить вместе с тобой,– развернувшись и присев на корточки, женщина взяла ее за плечи и заглянула в большие, обиженные глаза. – Тебе разве не нравится со мной?

– Нравится, нравится, даже очень. Но когда мы втроем, с папой, мне нравится гораздо больше.

– Солнышко, не всегда получается в жизни так, как нам нравится,– мама вновь прижала ее к себе, пряча собственное лицо на детских плечах, но Оленька выпуталась из ее объятий и заглянула в глаза.

Мамино лицо изменилось, и Оленька увидела на нем толстый слой рыжеватой косметики, грубые мешки под глазами и дряблые пухлые щеки. Но она любила маму, и любое ее несовершенство безоговорочно прощалось ребенком, ведь ей казалось, что именно мама – самая красивая, самая добрая и прекрасная на свете. А папа – самый сильный, смелый и храбрый.

И никак иначе.

– А почему не всегда получается? – спросила она, обхватывая ручонками мамино лицо, и та грустно улыбнулась:

– Потому что тогда это была бы не жизнь. Тут всегда будет кучу всего неприятного, неудобного и плохого, ты должна это запомнить, и трудно будет, и больно, и страшно.

– Какая плохая жизнь,– серьезно резюмировала Оленька, и женщина, вытирая влажные руки о старый передник, засмеялась:

– И такое бывает. Ты уже взрослая, и должна знать, что не всегда добро побеждает зло, как и не всегда мама может быть с папой рядом, понимаешь?

– Но я же хочу, чтобы вы были вместе,– упрямо обронила девочка.

– А я хочу на море, собственную яхту и креветки на ужин,– отозвалась мама. – Но хотеть можно многое, и не всегда это получается. Многое из того, что ты хочешь, никогда не станет реальным. Но! – она подняла вверх палец, указывая куда-то на потолок. – Ты должна быть умницей, хорошо учиться и радовать маму, чтобы как можно больше твоих желаний становилось реальностью. Понимаешь?

– Не совсем,– прищурившись, отозвалась Оленька, и вдруг закричала:– Мам! Еда!

– Ох ты черт! – подпрыгнула женщина, и сама ощутив прогорклый запах подгорающего хлеба, который уже вовсе не так аппетитно шипел на сковороде. Черные квадраты чадили, отравляя горечью воздух, и женщина распахнула настежь окно, впуская в комнату мороз и стужу.

Когда сковорода была торжественно замочена в раковине, из кухни полотенцами выгнали весь едкий дым, а морковка на столе кокетливо прикрылась сахарной шапкой, Оля, ковыряющая вилкой в оранжевом буйстве, спросила только:

– Мам, а папа вернется?

– Не знаю, цветочек,– отозвалась мама, присаживаясь напротив, стягивая через голову испачканный передник. – Но что я точно знаю – так это то, что всегда буду с тобой. И никогда тебя не брошу, моя бесстрашная малышка, которая так прекрасно читает стихи. Хорошо?

– Хорошо,– вздохнула Оленька и сунула в рот ложку со сладкой кашицей.

***

Ольга проснулась, когда будильник еще не растревожил хрупкую тишину в их доме. За окном дождь барабанил в окно, и ей, еще до конца не очнувшейся от чар сна, казалось, что это кто-то костяшками пальцев пытается пробить стеклопакеты. Стряхнув с себя тяжелую, душную дрему, девушка, отчаянно разрывая в зевке рот, побрела в ванную комнату, осторожно ступая голыми ногами по паркетному полу, привставая на носочках.

В ванной перед ней предстало удручающее зрелище – бледная, землистая кожа; растрепанные обесцвеченные волосы, секущимися концами обрамляющие ее лицо, как колкие пушинки одуванчика; тонкие губы, прикрывающие кривой частокол зубов. Хищновато улыбнувшись своему страшному отражению, Ольга врубила горячую воду, заставив струю ударить в эмалированное дно ванной, приготовившись снова «рисовать» собственное лицо.

Спустя час она уже не так вздрагивала от отражения, казавшаяся себе даже симпатичной с тонкой чертой скул на одутловатом лице, с высокими, красиво изогнутыми бровями, густо накрашенными, иссиня-черными ресницами и уложенными мягкой волной волосами. Только вот недосып заставлял ее воспаленные глаза близоруко щуриться, отчего пару раз косметику с влажной и горячей кожи пришлось стирать и наносить вновь, чертыхаясь собственным кривым рукам.

На кухне вспыхнул газ под чайником, Ольга расставила россыпь чашек и насыпала в каждую по пригоршне какао, сдобрив парой ложечек рассыпчатого сахара. Потирая шею, она прошла в гостиную и щелкнула выключателем, заставляя единственную комнату до краев заполниться электрическим светом. Наступила на какую-то острую игрушку, подпрыгнула, сморщившись, и немного обиженно потерла мгновенно занывшую пятку.

– Рота, подъем! – с улыбкой произнесла девушка под громкий и недовольный стон заползающего под подушку ребенка. Из маленькой кроватки донесся первый залп громкого, мощного рева, но Ольга отточенным движением мгновенно подхватила сонную девочку на руки, прижимая к собственной груди, чмокая в макушку и покачивая, как долгожданный кубок на самых ценных соревнованиях.

– Встаем, встаем. Маме на работу нужно. Алина, вставай, я тебя прекрасно вижу,– и, продолжая на одной руке покачивать сонно трущую кулачками глаза дочурку, пальцами другой руки пощекотала пяточку второй девочки.

– Встаю,– хмуро резюмировала Алина, отбрасывая подушку. На лице заспанной первоклассницы застыло суровое выражение. Ольга щелкнула ее пальцами по носу и удалилась на кухню, унося с собой обиженно хнычущую Ксюшу.

– Минуту на сборы и жду тебя пить какао! – крикнула она уже из кухни, высыпая в тарелочку немного овсяной каши с сильным черничным запахом, заливая ее крутым кипятком. Стоило маленькой Ксюше на ее руках унюхать ненавистную кашу, как она зашлась пароходным ревом, скорчив маленькое, с кулачок, личико, в обрамлении черных прилизанных волосиков. Ольга, морщась, снова принялась ее покачивать, размешивая свободной рукой кашу.

На кухне появилась хмурая Алина, уже натянувшая белую водолазку задом наперед, облачившаяся в черные колготки с дыркой на носке, откуда беззастенчиво выглядывал белый кончик пальца. Зевнув во весь рот, она устроилась на стуле и подперла ручкой щеку.

– Алин, не в гостях,– буркнула Ольга, разливая кипяток, прижимая к себе отчаянно голосящую Ксюшу, которая никак не собиралась соглашаться на полезную, но дико противную кашу. – И чего колготки рваные надела?

– А целых нету,– нахально отозвалась девочка, откусывающая громадный кусок от мягкой вафли с вишневым повидлом. Ксюша, углядевшая такую несправедливость, заревела еще громче, еще горше.

– Дочь, ну хватит кричать, надо кашу кушать, я тоже буду,– брякнувшись на стул, Ольга отправила в рот ложку кашки, прожевала, закатывая глаза от мнимого удовольствия, но хоть и крошечную, но уже хитрющую Ксюшу было не так просто провести. Девушке долго и упорно пришлось тыкать резной ложечкой в пухлые, скривившиеся в плаче губы, прежде чем уставшая от рева Ксюша смиренно признала поражение и, красная, всхлипывающая, все же съела пару ложек.

– Давай ее обратно в больницу сдадим,– предложила Алина, отхлебывая какао, и Ольга рассмеялась:

– Вы – два самых дорогих человека в моей жизни, как же я смогу вас куда-то отдать? Доела? Тогда иди и ищи целые колготки, я после работы эти зашью. И водолазку правильно надень. Ксюш, ну только не устраивай вторую часть оперной арии, ради бога!

Отдохнувшая на материнских руках и поднабравшаяся сил Ксюша вновь яростно выразила свой протест после таких ранних подъемов, и Ольга, почти не позавтракав, поспешила за старшей дочерью в комнату, одевать и одеваться.

Спустя полчаса она, полностью собранная, облаченная в приталенное платье глубокого фиолетового цвета, подкрасила у зеркала губы и, проверив рюкзак с тетрадками Алины, подмигнула старшей дочери. Она была точной копией самой Ольги – маленькая, коренастая, со светлыми волосами, вечно заплетенными в колоски, с неровными зубами и серо-зелеными небольшими глазами, разве что более практичной и серьезной, чем сама Оля в ее годы. А вот Ксюша получилась совершенной противоположностью – вылитый папаша, который навострил лыжи и растворился где-то в городских кварталах, стоило только ему узнать о скором пополнении. Чернявая, с темными, немного восточными глазами, худыми щеками и капризным до безобразия характером.