В квартире было пусто и холодно, за окном гудела зима, набрасывая рассыпчатый снег на рамы, рисуя причудливые морозные узоры на окнах. Девочка, накинувшая на плечи огромную отцовскую кофту, постояла в родительской комнате, глядя на предновогодние художества, переминаясь с ноги на ногу от сквозняка. Но холод победил чувство прекрасного, и Оленька засеменила на кухню, где должно быть уже тепло от гудящего чайника, где ждет ее вкусное какао и маленькая конфета в блестящей обертке…

Она замерла перед закрытой дверью, где за мутным окошком в стеклянных пиках неровностей горел оранжевый, теплый свет ночника. Но, даже стоя на промерзшем линолеуме, в облаке стылого зимнего воздуха остывшей за ночь квартиры, Оля так и не решилась потянуть на себя дверную ручку.

За дверью ругались. Ругались сильно, громко, высказывая что-то невнятное истеричным шепотом, приглушая вопли в голосе, наверняка, чтобы ее не разбудить. Перед ребенком разворачивался театр теней – мечущаяся по кухне мама и окаменевшая отцовская спина, резкие рывки руками и сотрясающая тела дрожь.

Подслушивать не хотелось, и девочка почти положила ладошку на вытертую от частых прикосновений ручку, но в последний момент побоялась вмешиваться и застыла, не в силах двинуться. Надо было бы проверить тетрадки в рюкзаке, почистить зубы и протереть ботинки, но она стояла, бесконечно маленькая перед огромной черной дверью, глядя, как рывками двигаются родители, слушая, как кричат друг на друга иступленным шепотом.

– Мне надоело все это,– шипела мама, и ее голос был похож на масло, которое она щедро лила на сковороду, прежде чем начать жарить любимые Олей драники. – Я пашу как лошадь, одна на себе тащу всю семью, а ты даже ребенка не можешь с кружка забрать!

– Сколько тебе раз повторять, Марин, я был на собеседовании…

– На собеседовании?! Тогда где же твоя работа?! Какого черта ты торчишь целыми днями в квартире, и не можешь даже каши для дочки сварить!

– Я не умею готовить! Это временные трудности, да, вчера мне отказали, но я найду работу в самое ближайшее время. Все наладится…

– Я по горло сыта твоими уверениями, но в итоге я еле ползу с работы, покупаю продукты, забираю дочку, чтобы прибежать и полночи провести у плиты!

– Продукты купить я не могу, ты же не даешь мне свою карточку!

– Потому что ты потратишь все деньги на какую-то чушь! Иди и заработай сам!

– Нет у меня возможности зарабатывать, ну что ты за тупая дура?! Я всю жизнь работал, работал, а в итоге – стоило возникнуть малейшим трудностям, как ты обвинила меня во всех смертных грехах! Ты же понимаешь, что мне сейчас и самому трудно, я отчаянно стараюсь найти хоть что-то, а ты только пилишь, пилишь, пилишь меня день за днем! – отец не выдержал и сорвался на крик. Оля у дверей опасливо вжала голову в плечи, даже не чувствуя холода. Тщедушный, худой отец казался совсем палочкой, нарисованной на неровном стекле двери, а мама сейчас меньше всего напоминала огромную стену – скорее, гору, которую не под силу преодолеть ни одному, даже самому отчаянному альпинисту.

– А что ты предлагаешь? Радостно продолжать тащить все на себе, и слова приятного не услышав! – разорялась мама, растрепанная, как баба-яга из Олиных сказок. От ее торчащих в разные стороны волос девочке хотелось спрятаться под одеяло, как совсем маленькой девчонке.– Ты хоть помнишь, когда последний раз говорил, что любишь меня?!

– Какое это вообще имеет значение сейчас?

– Вот именно, что тебе плевать! И на меня, и на дочь! Да черт бы с ним со всем, и с кашей, и с пакетами, мне просто нужно знать, что меня муж любит и поддерживает!

– Я не собираюсь из-за твоих глупых прихотей выслушивать всю эту чушь! – папа рявкнул и, круто развернувшись, дернул на себя дверь.

Оля не успела даже и дернуться – просто замерла, с огромными напуганными глазами, закутанная в широкую родительскую кофту, маленькая босая девочка на гладком холодном полу. Глаза отца опасно сощурились:

– Подслушиваешь, мелкая?! Тебя не учили, что так делать нельзя?!

– Я… Я только пришла, завтракать пора…

– Так иди и завтракай! – он почти крикнул и, отодвинув ребенка рукой, быстро вышел из комнаты, загремев чем-то в большой комнате. Оленька осталась стоять посреди коридора, обхватив себя худыми ручонками, с немой мольбой глядя на маму, напуганная и расстроенная, с замерзшим где-то глубоко внутри комком противных, склизких чувств.

Мама снова повернулась спиной к дочери, низко опустив голову и уперевшись расплывшимися, полными руками в сероватую столешницу кухонной тумбы. Впервые это зимнее утро не было натоплено паром чайника, на кухне не стояла горячая завеса, пахнущая лимоном и черным чаем, оладушками и вишневым вареньем из ягод, которые они собирали втроем жарким летом. В комнате было холодно, серовато-голубая кожа мамы на руках и шее, которые были видны ребенку, пустая плита и разбитая на полу чашка, ощерившаяся осколками окружающему миру, показывая кривые, острые зубья.

Оля потихоньку вскарабкалась на высокий стул, правая задняя ножка которого нещадно была скрючена от времени, отчего стул опасно покачивался. Подобрав под себя ноги, она накрыла белые коленки пушистой тканью, и примолкла, дожидаясь, пока мама обратит на нее внимание.

Время тикало, но ничего ровным счетом не происходило – под потолком мерно шли старые, пожелтевшие от готовки часы, мама стояла, баюкая внутри себя переживания и все крики, которые они с отцом посвятили друг другу, похожая на каменную статую. В животе у девочки заурчало от голода, она поежилась не столько от холода, сколько от напряженного воздуха, оставшегося в тесной кухне после ухода отца.

Мама отмерла, провела руками по лицу, будто пытаясь стереть скандал со своих налившихся слезами глаз и круглых щек, и наконец, обернулась. Она напоминала собственную серую тень, каштановые волосы свисали сосульками, прикрывая чахоточный румянец на бледном лице.

– Завтрак?.. – тихонько спросила Оля, и мама глянула на нее, как на нечто отвратительное. Замерла вновь, разглядывая девочку, как поселившуюся на кухне кучку зеленоватой плесени, а потом бросила отрывисто:

– Большая уже. Приготовь сама.

И вышла из кухни, сгорбленная, как старуха, поникшая и озлобленная. Оленька посидела немного, думая о том, что впервые мама так бросила ее прямо посреди этого стылого зимнего утра, и ушла. Просто ушла. Делать было нечего – спустившись со стула, как с собственного Эвереста, девочка поняла, что впервые в жизни мама не пожурила ее за голые ноги и не заставила надеть мягкие, теплые тапочки в виде медвежат. Оленька сбегала бы в комнату, но там находились родители, между которыми вновь творилось что-то ненормальное, а снова видеть их расстроенные и злые лица ей вовсе не хотелось. Поэтому, робко перебирая замерзшими пальчиками на ногах, девочка осторожно разожгла синий цветок газовой конфорки, зашипевшей от чадившей дымом спички, и с трудом водрузила тяжелый чайник на огонь.

Достать до какао не было никакой возможности – девочка сморщилась, готовая вот-вот горько расплакаться, только бы мама вернулась к ней и помогла. Но из гостиной что-то вновь грубо бросил отец, мама зашептала на него так яростно и горько, что Оля затолкала свои печали куда-то глубоко-глубоко. Не хватало расстроить маму еще больше, лучше уж самой приготовить себе завтрак. Поэтому доставать пришлось куцый, сероватый пакетик с черными пылинками чая, засовывать его в отцовскую кружку (ее чашка в форме тигренка стояла на верхней полке) и заливать бесконечно плюющимся кипятком из свистящего чайника. Несколько капель попали ей на руку, и Оленька ойкнула, едва не уронив на пол круглый белый бидон чайника.

Но чай поспевал в чашке, напитываясь горьковатой чернотой, пыша химическим ароматом клубники. Пока никто не видел, девочка позволила себе съесть сразу три конфеты, и, воровато оглядываясь, спрятала обертки поглубже в мусорное ведро. Чай был терпким, крепким, и Оленька, сделав пару глотков, отставила его в сторону, морщась, как от противного лекарства. Завтрак не задался, но сразу три шоколадные конфеты грели душу, хоть и зудело внутри беспокойство от ссоры в их маленьком доме. Родители все бубнили что-то в комнате, и девочка так бы и осталась сидеть в этой маленькой комнате, где наконец-то стало тепло, но контрольная и стихотворение про щенка не давали ребенку покоя, поэтому пришлось выходить из маленького форта, откуда только-только ушли крики и недопонимание.