Но эта девушка почему-то заставила ее пристально всматриваться в каждый контур тела, прорисовывающийся под толстым одеялом, и испытывать легкую, щемящую грусть. Вспышка била правоохранителей по глазам, они косились хмуро, но молчали, а вот толпа вокруг начинала роптать.

Кто-то дернул Ольгу за плечо, и она чуть не расхохоталась истерически в чье-то злобное лицо. Заметив дергающиеся в немой попытке сдержать улыбку уголки губ, незнакомец яростно дохнул в нее алкогольным выхлопом:

– Овца, тебе больше всех надо, что ли? Что ты ее снимаешь? Девка померла, у тебя хоть капля есть человечности?

– Я фотокорреспондент,– выплюнула она ему в лицо, недобро сощурившись. – И если вы собираетесь меня ударить или отобрать, разбить камеру, то встаньте в очередь. Для таких как вы и стараюсь, чтобы могли зайти на сайт, посмотреть на кровь и кишки, а потом поупражняться в словоблудии. Так что не мешайте мне делать мою работу.

– Тварь бездушная,– буркнул он, перед тем, как рассосаться в толпе. Бабулька, стоящая рядом с Ольгой в первом ряду зевак, перекрестилась и отодвинулась подальше. Девушка хмыкнула ей прямо в сморщенное лицо:

– Вы бы лучше, бабуля, носки шли внукам вязать, чем сплетен набирались ночью, в таком месте.

– Мерзавка! – ахнула старушка, но, сделав вид уязвленной гордости, ретировалась прочь. Ольга сплюнула вязкую слюну и принялась снимать дальше – скорая, полиция, правоохранители, лента, на заднем плане раскинутое босоногое тело… Эти самые ноги девушки становились белыми, начинали покрываться расплывчатыми темными пятнами, а народ, словно стервятники, все стягивался тихонько за оградой, переговариваясь, переваривая увиденное.

– Лена это! Ой, а муж-то ее вон бежит! – услышала громкий, восторженный шепот Ольга и, щелкнув запись видео, перевела камеру на угол дома, откуда выбежал растрепанный, расхристанный мужчина. Он был в одной тонкой хлопковой рубашке, причем расстегнутой, и полы ее хлопали на ветру, как парус корабля. Мужчина бежал, ничего не замечая, с огромными, вытаращенными глазами и распахнутым ртом… Такой белоснежный, словно холод уже выстудил его до самого нутра.

И Ольга знала точно, что выстудил, только совсем не холод.

Его попытался перехватить один из полицейских – кинулся вперед, раскрыв руки, как перед объятьем, но мужчина врезался в его руки и пробежал дальше, даже не снизив скорости.

– Вить, это муж! Оставь его!

Мужчина подбежал и, не останавливаясь, рухнул прямо во влажную грязь, проехав на коленях и уперевшись прямо в тело. Откинул одеяло с лица, скривился вдруг, сморщился, став на мгновением старым-старым, и сложился пополам, утыкаясь лицом в уже холодеющую кожу.

Толпа в восторге замерла, вслушиваясь в каждый его хриплый вздох, ловя в темноте каждую исказившуюся трагедией черточку его лица. Ольга снимала все на видео, и большее отвращение, чем отвращение к толпе, она могла испытывать только к себе.

Но это была ее работа. И ничего поделать было нельзя.

– Ишь, как каменный,– пронесся шепот.

– Вот нервы,– вторил кто-то, и ненависть разлилась по сосудам Ольги, как жгучая кислота. Им бы, конечно, гиенам, хотелось бы, чтобы он устроил истерику на потеху публики, жадной до крови, но мужчина молчал, в последнем исступленном жесте прижав к себе жену.

Крики, раздавшиеся в первых рядах, были похожи на кипяток, и девушка завертела головой, пытаясь понять, что происходит. Громко выматерившись, сразу несколько полицейских бросились к углу дома, придерживая руками шапки, кто-то что-то отчитывал в рацию, толпа взволнованно гудела, как штормовое море.

Ольга подняла глаза и остолбенела на мгновение, забыв даже перевести за взглядом камеру.

На седьмом этаже окно было распахнуто настежь, и холодный ветер трепал голубые кружевные занавеси, то вышвыривая их свободно виться над городом, то снова увлекая в квартиру. Там, прямо на подоконнике, опасно высунувшись, наклонившись над черной бездной, замерла маленькая девчушка в теплой пижаме, с мокрыми после ванной волосами, такая крошечная, что отсюда она казалась почти точкой.

Ольге казалось, что ее ударили по голове, и снова, и снова, задрав голову, она стояла, глядя на малышку, и понимала, как старое, давно забытое смертоносное чувство в ней дает первые черные побеги, ширится, высится, прорастает и расцветает, пускает бутоны и отравляет, отравляет ее смертельным ядом, выжигая внутри то последнее светлое, что еще было в ней когда-то. Механически она подняла камеру, приблизила к себе щелчком кнопки крошечное лицо, подумав вдруг совершенно отстраненно, что смысла снимать это нет – все равно монтажеры вырежут детское лицо, побоявшись судебных исков.

Но ей это нужно было не для работы.

Приблизив камеру на максимум, она увидела, как детская мордашка заполонила крошечный экран практически полностью. Со всех сторон взволнованные соседи, расталкивая друг друга локтями, пытались заглянуть через ее плечо, любопытствующее вытягивая короткие шеи. Кто-то толкнул Ольгу в спину, и ей пришлось долго скользить объективом по горящим окнам, прежде чем вновь столкнуться с девочкой.

А та, будто почувствовав, что ее снимают, посмотрела прямо в объектив, и Ольга поняла, что от обморока ее отделяют буквально пару вздохов. У девочки были пухлые щеки, губы сердечком, густые кустистые брови, маленькие руки с крошечными пальцами, которыми она держалась за кромку козырька, но главное – глаза. В обрамлении черных влажных кудрей, свесившихся на бледное лицо, на Ольгу глядели серо-зеленые глаза отнюдь не ребенка.

Глаза дремучей старухи, прошедшей и мор, и голод, и множество смертей. В этих глазах было столько внутренней боли и понимания, что мурашки продрали девушку вплоть до глазных яблок, воздух сделался кислым-кислым, а девочка приобрела черно-зеленый контур.

Глаза. Огромные, все понимающие глаза. Глаза, в которых нашлось место каждой трагедии, каждой смерти в этом мире, глаза, которые готовы были вот-вот закрыться и ринуться вместе с маленьким телом вниз, вслед за матерью. Глаза, которых она в жизни никогда не видела.

Внезапно чьи-то большие, покрасневшие руки сцапали девочку и утянули ее в комнату, толпа замерла, а затем восторженно взревела, словно приветствуя героя. Ольга пошатнулась, вцепляясь бледными пальцами в камеру, ощущая во рту привкус рвоты. Кажется, она даже потеряла сознание на несколько секунд, упав в чьи-то руки, но почти мгновенно очнулась, серая, отмахнувшаяся от сочувственных возгласов и вопросов.

Вновь включила камеру, зашла в галерею и увидела тот снимок, что успела сделать, когда маленькая девочка еще висела на волосок от смерти.

Даже без обработки, без осветления эта фотография стоила всех премий мира, и Ольгу вновь замутило от того, сколь много в ней было запечатлено. Маленький кудрявый ангел, расположившийся высоко-высоко над телом мертвой матери, с бесконечно старческими, мудрыми и почерневшими от тоски серо-зелеными глазами. Никто в мире не смог бы описать, насколько много притаилось в этих озерцах, и Ольга зажмурилась, пытаясь взять себя в руки.

Подъехала труповозка, два хмурых парня в обычных куртках, растряхивая в руках огромный черный пакет, подошли к трупу. Кто-то отбросил одеяло, и толпа ахнула, разглядев бледное, заострившееся лицо, и загомонила пуще прежнего. Ольге захотелось прошмыгнуть под лентой, раскинуть перед ними картинно руки и объявить, что представление окончено, все могут расходиться.

Мертвую девушку сунули в пакет, оставив смятое одеяло, пропитанное кровью, валяться неподалеку. Ее тяжелым кулем донесли до машины, сунули туда и хлопнули дверями, все также хмуро залезли в салон и, газанув, рванули прочь. Мужчина остался сидеть прямо в грязи, безвольно свесив голову, рядом с ним присели медики из скорой помощи и, положив руки на плечи, что-то забормотали.

Тот покачал головой и вновь уставился взглядом в пустоту.

Народ, поняв, что больше интересного не предвидится, начал понемногу расходиться, обсуждая трагедию, а кто-то даже начал звонить родным, чтобы рассказать, свидетелем чего ему удалось стать. Ольге было так мерзко, что хотелось залезть в душ и металлической губкой соскрести с себя кожу. Набравшись мужества, она сунулась к выглядящей вменяемо девушке, которая, пряча глаза, пятилась к дороге.