– Деточка моя,– прервал ее директор. – Ты думаешь, мне дело есть до твоей грязи? Ты вообще в курсе, что ты драку затеяла с не последним человеком в городе, и теперь эти видео расползлись по всему интернету?

– Нет, не в курсе.– Ольга глянула ему прямо в глаза, ощущая лихорадочный румянец на щеках и то, как адреналин бьет по венам изнутри, заставляя гордо приподниматься подбородку. – Я вообще-то три часа провела в администрации, готовила сюжет, которым до сих пор не могу заняться из-за проблем с этим товарищем, что бил бы меня прямо в лицо, не будь рядом нашего водителя. И мне некогда было следить за социальными сетями.

– Так вот я тебе и говорю, что совсем не в ту степь ты полезла. Новость с сайта убрали, почистим, где сможем. От тебя – ни звука не должно быть, уяснила? Тот, на кого вы так полезли непредусмотрительно, мой старый товарищ, и с ним я проблему улажу, но в следующий раз – вылетишь как пробка из бутылки. Ясно?

– Не совсем,– у нее аж дыхание перехватило от собственной дерзости, но Ольга, заправив за уши черные пряди, бросила ему прямо в мертвые глаза:– Что мне теперь, перед каждой аварией вам звонить и спрашивать, ни друг ли это ваш? Я делала свою работу, за что получила физические травмы, кое-как спасла камеру и подготовила резонансный сюжет. А сейчас оказывается, что я еще и виновата в чем-то.

– Милочка, вы проявляете прямо суицидальные наклонности,– глаза шефа опасно сузились, а приклеенная к губам черная улыбочка казалась вырезанной из кальки, на которой кто-то оставил старый набросок жуткой гримасы простым карандашом.

– А что, собственно, я сказала не так? – щеки отчаянно пульсировали, сердце пыталось пробраться куда-то к горлу, карабкаясь по пищеводу, задевая трахею и ударяясь о грудину изнутри, но смолчать Ольга не могла. Слишком часто в их офисе возникали такие ситуации, слишком часто чересчур влиятельные товарищи перекрывали ход многим отличным сюжетам просто потому, что они могли навредить «кому-то очень важному». Но сегодня грязной, униженной и почти растоптанной Ольге отчаянно хотелось добиться хоть грамма какой-то справедливости, а не получать очередной плевок в душу за просто выполненную работу.

– Ты много чего говоришь не так и не тем людям, как я вижу,– его голос вырос на пару децибел, но льдом из него можно было выжигать человеческую кожу. – Ты, девочка, ничего не путаешь? Я тебя с улицы взял, если забыла, без образования, без опыта, без мозгов. Так что закрой рот и будь добра бежать на свое рабочее место, чтобы тебе было хоть чем кусок хлеба добывать.

– А нас тут много без образования, и что, все с улицы? – глаза покрылись противной пленкой влажной слабости, но она держалась, хотя дрожь, сотрясаемая тело, была уже видна невооруженным взглядом. – И я что-то не помню, чтобы обязательным условием работы были какие-то корочки, чтобы впахивать, как рабы, чтобы носиться по всем злачным местам и всякую чернуху собирать…

– Рискни и вякни еще хоть что-то,– голос резко сорвался в шепот, и шеф наклонился, почти касаясь своим носом ее носа, так, что стали видны все крупные поры на его носу, что резкий запах парфюма забил пространство вокруг нее, а его глаза, похожие на черные дыры, впились, вгрызлись в ее лицо. Ольга сглотнула горькую слюну, чувствуя, как поползли вниз уголки губ, как странный, почти суеверный ужас с головой топит ее в себе без остатка…

Губы примерзли к зубам, и она видела перед собой почему-то только ту тетрадь с контрольной по математике, где красовалась огромная, жирная, пузатая двойка. Маленькая Оленька, от которой уже через несколько дней после последнего материнского решения и картинки их ванной, что вплелась в ее память, как неистребимый сорняк, остались одни лишь глаза, долго смотрела на эту двойку. Их учительница, маленькая серая женщина, беспрестанно кутающаяся в шаль, которую дети по-доброму называли Погремушкой из-за того, как смешно и быстро она говорила, с трудом, будто пересиливая себя, всегда выводила в тетрадях крошечные, утлые пятерки, зато двойки расцветали на страничках пунцово и нахально. Проходя в тот день мимо Оленьки, которая и не думала приступать к новой самостоятельной работе, Погремушка склонилась над девочкой, и, увидев застывшее в ее глазах вселенское горе от воспоминаний, мгновенно сгребла девочку и, дав наставления классу, утащила в маленькую лаборантскую.

Там она долго отпаивала малышку горячим чаем с шоколадными конфетами и болтала об облаках, снежинках и зимних каникулах. Оленька почти не слушала ее, водя ложечкой в черном, невкусном чае, чувствуя, как противно липнет к зубам шоколад…

– Мне все ясно,– выдохнула она в лицо то ли Погремушке, то ли собственной матери, застывшей на полу в узкой ванной комнате, то ли взбешенному ее неповиновением шефу. Глаза резало так отчаянно, что хотелось вынуть их из глазниц и выбросить вон, только бы не видеть всего происходящего вокруг.

– Встань и выйди,– зашипел пунцово-багряный редактор, отложив свою бумажную броню. Ольга посмотрела на него долгим, пылающим взглядом, потом резко поднялась и вышла, все еще не понимая, почему чьи-то друзья и чьи-то начальники имеют право отбирать камеры, втаптывать ее в грязь в буквальном смысле этого слова, а потом еще и создавать проблемы на работе.

Руки тряслись, но это стало таким привычным явлением, что было почти нормальным ощущением. Ольга заглянула в офис, чтобы подхватить со стола шарф и надоевшие до горечи сигареты, и пошла ко входной двери, чтобы проветрить пылающую голову холодным ноябрьским ветром.

– Уволили, наверное,– без малейшего сожаления шепнул кто-то в спину, и слова больно впились прямо в изборожденную рытвинами душу. Оле захотелось обернуться и показать им все, что она думает по поводу таких высказываний, но девушка сдержалась, яростно хлопнув дверью.

Холод успокаивающе коснулся щек, и Ольга устало привалилась спиной к двери. Впереди ей предстояло мучительное оформление длинного и скучного материала, а в итоге сейчас весь ее рабочий день казался попросту бессмысленно потраченным. Она закурила, зябко кутаясь в шарф, и притихла в углу, думая о том, когда пойдет снег. Ей до боли сейчас хотелось увидеть резные снежинки и отправиться за покупкой гирлянды.

Девушке бы стоило переживать и мучиться, но то ли дело было во все еще бурлящем адреналине, то ли сказывались бессонная ночь и усталость, но девушка думала только о зиме – вьюжной, снежной, промозглой.

Хлопнула входная дверь, рядом нарисовался водитель, ее утренний спаситель, сейчас весь нахохленный, как простуженный воробей, едва накинувший куртку на плечи. Он затравленно посмотрел по сторонам, столкнулся взглядом с Олей и как-то жалко, испуганно улыбнулся.

Она, продолжая разбавлять воздух чадом и гарью, протянула ему светлую пачку. Водитель подумал, буравя голубыми глазами маленький прямоугольник, а потом с каким-то отвращением вырвал пачку из ее рук. Щелкнула зажигалка, заплясав огоньком в серости дня, начавшего стремительно сползать в ранний закат. Прислонился спиной к стене рядом с ней, откинул голову и посмотрел куда-то вверх, где гроздья тяжелых, полных влаги облаков готовились вот-вот взорваться проливным дождем.

– Ты же не куришь вроде? – с подозрением спросила Ольга. Он посмотрел на нее, пристально и безнадежно, а потом выпустил горячий пар в холодный воздух.

– Нет. Не курил. Но, думаю, пора начинать.

– Тоже вставили?

– Хуже,– он бесцветно улыбнулся. – Уволили.

– Серьезно?! – она отбросила горячий окурок и пристально уставилась на него, все еще смотрящего куда-то в небо, в вершины, до которых ему никогда не достать. – Из-за этого урода утром?

– Ага…

Они замолчали, просто потому, что слов было так много, что смысла в них сейчас не было ни на грамм. Ольге хотелось сказать все, что она думает о таких «крутых» мужчинах, которые смело лезут бить молоденьких девчонок, а потом прячутся в салоне и трусливо вызванивают друзьям, чтобы удалить компрометирующие кадры. О том, что водила – отличный парень, что он, сам не зная, что делает, первым делом бросился ее спасать, а уже потом, лежа в луже, задумался о собственном поступке. И о том, что все у него будет отлично, он найдет высокооплачиваемую работу, семью, и заживет как в сказке…