Сказанного выше уже, вероятно, достаточно, чтобы смотреть вослед с благоговением и благодарностью. Но, думая об Окуджаве, постоянно ловишь себя на мысли, что все слова, все логические умопостроения, как в некоей теореме, «необходимы, но недостаточны». Какая-то главная тайна, главный секрет его одинокого противостояния всему массовому, тиражированному, поточному – будь то массовая идеология или каботажное плавание в потоке культуры – при том, что сам он в последние годы воспринимался многими уже не как стихотворец, но как знаковая фигура культуры «шестидесятников» – останутся неразгаданными. Парадоксально, но поэзия Окуджавы, столь тесно, казалось бы, связанная кровеносной системой с нашим столетием, черпает силу в кроветворных органах первой трети века предшествующего. Может быть, она заполняет собой некую лакуну, некое – страшно сказать – несовершенство «пушкинской плеяды», узреть которое дано было лишь человеку, вооруженному иной оптикой.

Последующим толкователям, вероятно, придется объяснять прежде всего самим себе – каким образом поэт исхитрялся быть накоротке с «золотым веком» русской поэзии, более того, воссоздать собственную версию этого века, дышать его воздухом – и начисто игнорировать существование века «серебряного». В этом, вероятно, ответ на вопрос, почему, в отличие от иных ушедших, он не оставил продолжателей и учеников. Даже подражателей – подражать «неслыханной простоте» Окуджавы столь же невозможно, сколь невозможно сымитировать сокращение легких или ритм чужой сердечной мышцы.

«Каждый пишет, как он дышит» – к сожалению, это не констатация общепринятой нормы, скорее императив, утопичность которого понимал и сам автор. К счастью – это и есть его суверенный манифест, эмпирическое правило, которому мы обязаны всем, вышедшим из-под его пера.

Булат Шалвович Окуджава скончался в Париже 12 июня 1997 года. Помню, я был потрясен воспоминанием Сергея Юрского о «странном синдроме», преследовавшем Окуджаву: на него «переходила любая чужая боль». Он – феноменально популярный и любимый всеми человек, обладавший редкостным чувством дистанции, – был беззащитен.

Сообщение о предопределившем уход Окуджавы «глубоком душевном кризисе», прозвучавшее в программе новостей вперемешку с информацией об очередном чеченском теракте и внеочередном вояже очередного вице-премьера, – свидетельство поразившей страну жуткой эстетической глухоты, пробиться сквозь которую оказалось не под силу даже его песням. Но главное из сказанного им пребудет и когда не станет ни меня, пишущего эти строки, ни вас, их читающих:

Виктор Куллэ

Мне всегда казалось, что тайный нерв стихов Булата – печальная песнь одинокой совести, обращенная к нам и спасающая себя и нас от сиротства. Думая об этом, я неожиданно для себя написал статью, пытаясь понять природу совести.

Мы живем в век кризиса мировой совести. Именно этим объясняется мировое неблагополучие. Цивилизация безмерно увеличивает расстояние между истинным убийцей и убиенным. Это укрывает не только убийцу но и само убийство, а вернее – массовые убийства превращает в абстракцию для виновных в убийствах.

Но откуда взялась человеческая совесть? Если исходить из эволюционного предположения, что в борьбе за существование более совестливые побеждают менее совестливых, подобно тому как более сильные животные побеждают менее сильных и, овладев самкой, дают в конечном итоге более сильное потомство, то мы, сохраняя ясность мысли, упираемся в тупик.

Практика нашей сегодняшней жизни и жизни в обозримой истории человечества показывает, что, как правило, именно бессовестные побеждают совестливых. Бессовестность обычно нападает коварно и неожиданно, а совесть не готова к неожиданному нападению, потому что ее внимание, как правило, сосредоточено на самой себе, то есть на носителе собственной совести. Наша совесть прежде всего сторожит нас самих.

Но, несмотря на все победы бессовестности, совесть продолжает все-таки жить в сердцах всех народов как высшее свойство человеческой души. Если бы совесть имела земное происхождение, она давно бы вымерла, как динозавры.

Некоторые мыслители, а чаще – политические злодеи, пытались доказать, что совесть – архаический предрассудок или имеет классовый или расовый характер. Народы, принявшие подобные учения, как правило, освобождались от тормозов совести, приобретали динамическую силу и сравнительно легко завоевывали другие народы. Однако в конце концов они неизменно разваливались и побеждались. Думаю, что совесть порабощенных народов к этому времени успевала повернуться к этому миру и возмутиться. Человек с возмущенной совестью делается в конечном итоге сильнее освобожденного от совести при прочих равных условиях. Он понимает, пусть даже подсознательно, что он защищает порядок вещей, выше которого нет ничего на земле.

Совестливый человек вообще отличается необыкновенной быстротой осознания собственной несправедливости и, наоборот, замедленно осознает проявление бессовестности другим, потому что она исходит из собственной психологии и пытается найти скрытые пружины в бессовестном поступке, которые как бы объяснят кажущуюся бессовестность. Совестливый человек, как правило, замедлен подобно Гамлету.

Практически все современные развитые государства более или менее стабильно существуют потому, что они себя считают совестливыми и бессовестность проявляют с достаточно большими паузами и под мощным прикрытием пропаганды. Сами для себя они эту бессовестность оправдывают стечением исключительных обстоятельств.

Зависит ли совесть человека от степени его цивилизованности? Я думаю – не зависит. Я встречал в абхазских деревнях старушек, имеющих самые дикие представления о реальном состоянии мира и при этом живших по законам самой утонченной совести. И встречал людей высокообразованных и при этом проявляющих самую дикую бессовестность.

Совесть, как музыкальный слух, дается от рождения. Культура, я думаю, прочищает этот слух, делает человека, можно сказать, этически грамотней, но природную силу слуха не увеличивает.

Можно ли представить мир в далеком будущем юридически настолько изощренным, что совести нечего будет делать, ибо всякий бессовестный поступок будет караться законом? Нет, мир никогда не будет столь юридически изощренным, чтобы уследить за каждым бессовестным поступком. Всегда будут тысячи случаев, когда человек правильно может решить вопрос только сам, прислушиваясь к голосу совести, или не решать его, заглушая этот голос. Совесть будет нужна всегда.