Я знаю предков по картинкам,

но их пристрастье к поединкам —

не просто жажда проучить и отличиться,

но в кажущейся жажде мести

преобладало чувство чести,

чему с пеленок пофартило им учиться.

Загадочным то время было:

в понятье чести что входило?

Убить соперника и распрямиться сладко?

Но если дуло грудь искало,

ведь не убийство их ласкало…

И это всё для нас еще одна загадка.

И прежде чем решать вопросы

про сплетни, козни и доносы

и расковыривать причины тайной мести,

давайте-ка отложим это

и углубимся в дух поэта,

поразмышляем о достоинстве и чести.

Парижская фантазия

Т. Кулымановой

У парижского спаниеля лик французского короля,

не погибшего на эшафоте, а достигшего славы и лени:

набекрень паричок рыжеватый, милосердие в каждом движенье,

а в глазах, голубых и счастливых, отражаются жизнь и земля.

На бульваре Распай, как обычно, господин Доминик у руля.

И в его ресторанчике тесном заправляют полдневные тени,

петербургскою ветхой салфеткой прикрывая от пятен колени,

розу красную в лацкан вонзая, скатерть белую с хрустом стеля.

Этот полдень с отливом зеленым между нами по горстке деля,

как стараются неутомимо Бог, Природа, Судьба, Провиденье,

короли, спаниели, и розы, и питейные все заведенья.

Сколько прелести в этом законе! Но и грусти порой… Voilа!

Если есть еще позднее слово, пусть замолвят его обо мне.

Я прошу не о вечном блаженстве – о минуте возвышенной пробы,

где возможны, конечно, утраты и отчаянье даже, но чтобы —

милосердие в каждом движенье и красавица в каждом окне!

Плач по Арбату

Ч. Амирэджиби

Я выселен с Арбата, арбатский эмигрант.

В Безбожном переулке хиреет мой талант.

Вокруг чужие лица, враждебные места.

Хоть сауна напротив, да фауна не та.

Я выселен с Арбата и прошлого лишен,

и лик мой чужеземцам не страшен, а смешон.

Я выдворен, затерян среди чужих судеб,

и горек мне мой сладкий, мой эмигрантский хлеб.

Без паспорта и визы, лишь с розою в руке

слоняюсь вдоль незримой границы на замке

и в те, когда-то мною обжитые края

всё всматриваюсь, всматриваюсь, всматриваюсь я.

Там те же тротуары, деревья и дворы,

но речи несердечны и холодны пиры.

Там так же полыхают густые краски зим,

но ходят оккупанты в мой зоомагазин.

Хозяйская походка, надменные уста…

Ах, флора там всё та же, да фауна не та…

Я эмигрант с Арбата. Живу, свой крест неся.

Заледенела роза и облетела вся.

Прогулки фрайеров[1]

Оле

По прихоти судьбы – Разносчицы даров —

в прекрасный день мне откровенья были.

Я написал роман «Прогулки фрайеров»,

и фрайера меня благодарили.

Они сидят в кружок, как пред огнем святым,

забытое людьми и Богом племя,

каких-то горьких дум их овевает дым,

и приговор нашептывает время.

Они сидят в кружок под низким потолком.

Освистаны их речи и манеры.

Но вечные стихи затвержены тайком,

и сундучок сколочен из фанеры.

Наверно, есть резон в исписанных листах,

в затверженных местах и в горстке пепла…

О, как сидят они с улыбкой на устах,

прислушиваясь к выкрикам из пекла!

Пока не замело следы на их крыльце

и ложь не посмеялась над судьбою,

я написал роман о них, но в их лице

о нас: ведь всё, мой друг, о нас с тобою.

Когда в прекрасный день Разносчица даров

вошла в мой тесный двор, бродя дворами,

я мог бы написать, себя переборов,

«Прогулки маляров», «Прогулки поваров»…

Но по пути мне вышло с фрайерами.

Как наш двор ни обижали – он в классической поре.

С ним теперь уже не справиться, хоть он и безоружен,

А там Володя во дворе,

его струны в серебре,

его пальцы золотые, голос его нужен.

Как с гитарой ни боролись – распалялся струнный звон.

Как вино стихов ни портили – всё крепче становилось.

А кто сначала вышел вон,

а кто потом украл вагон —

всё теперь перемешалось, всё объединилось.

Может, кто и нынче снова хрипоте его не рад,

может, кто намеревается подлить в стихи елея…

А ведь и песни не горят,

они в воздухе парят,

чем им делают больнее – тем они сильнее.

Что ж печалиться напрасно: нынче слезы лей – не лей,

но запомним хорошенечко и повод, и причину.

Ведь мы воспели королей

от Таганки до Филей,

пусть они теперь поэту воздают по чину.

Антон Палыч Чехов однажды заметил,

что умный любит учиться, а дурак учить.

Скольких дураков в этой жизни я встретил!

Мне давно пора уже орден получить.

Дураки обожают собираться в стаю.

Впереди – главный во всей красе.

В детстве я верил, что однажды встану,

а дураков нету: улетели все.

Ах, детские сны мои – какая ошибка,

в каких облаках я по глупости витал!

У природы на устах коварная улыбка…

Может быть, чего-то я не рассчитал.

А умный в одиночестве гуляет кругами,

он ценит одиночество превыше всего.

И его так просто взять голыми руками…

Скоро их повыловят всех до одного.

Когда ж их всех повыловят, наступит эпоха,

которую не выдумать и не описать.

С умным хлопотно, с дураком плохо.

Нужно что-то среднее, да где ж его взять?

Дураком быть выгодно, да очень не хочется.

Умным очень хочется, да кончится битьем…

У природы на устах коварные пророчества.

Но, может быть, когда-нибудь к среднему придем.

Надпись на камне

Посвящается учащимся 33-й московской школы, придумавшим слово «арбатство»

Пускай моя любовь как мир стара, —

лишь ей одной служил и доверялся

я – дворянин с арбатского двора,

своим двором введенный во дворянство.

За праведность и преданность двору

пожалован я кровью голубою.

Когда его не станет – я умру,

пока он есть – я властен над судьбою.

Молва за гробом чище серебра

и вслед звучит музыкою прекрасной…

Но не спеши, фортуна, будь добра,

не выпускай моей руки несчастной.

Не плачь, Мария, радуйся, живи,

по-прежнему встречай гостей у входа…

Арбатство, растворенное в крови,

неистребимо, как сама природа.

Песенка короткая, как жизнь сама,

где-то в дороге услышанная,

у нее пронзительные слова,

а мелодия почти что возвышенная.

Она возникает с рассветом, вдруг,

медлить и врать не обученная,

она как надежда, из первых рук

в дар от природы полученная.

От дверей к дверям, из окна в окно