как тяжело расставаться!

Но начинается вновь суета.

Время по-своему судит.

И в суете тебя сняли с креста,

и воскресенья не будет.

Ель моя, ель – уходящий олень,

зря ты, наверно, старалась:

женщины той осторожная тень

в хвое твоей затерялась!

Ель моя, ель, словно Спас на Крови,

твой силуэт отдаленный,

будто бы след удивленной любви,

вспыхнувшей, неутоленной.

Песенка о ночной Москве

Б. Ахмадулиной

Когда внезапно возникает

еще неясный голос труб,

слова, как ястребы ночные,

срываются с горячих губ,

мелодия, как дождь случайный,

гремит; и бродит меж людьми

надежды маленький оркестрик

под управлением любви.

В года разлук, в года сражений,

когда свинцовые дожди

лупили так по нашим спинам,

что снисхождения не жди,

и командиры все охрипли…

тогда командовал людьми

надежды маленький оркестрик

под управлением любви.

Кларнет пробит, труба помята,

фагот, как старый посох, стерт,

на барабане швы разлезлись…

Но кларнетист красив как черт!

Флейтист, как юный князь, изящен.

И вечно в сговоре с людьми

надежды маленький оркестрик

под управлением любви.

Былое нельзя воротить, и печалиться не о чем:

у каждой эпохи свои подрастают леса.

А всё-таки жаль, что нельзя с Александром Сергеичем

поужинать в «Яр» заскочить хоть на четверть часа.

Теперь нам не надо по улицам мыкаться ощупью:

машины нас ждут, и ракеты уносят нас вдаль.

А всё-таки жаль, что в Москве больше нету извозчиков,

хотя б одного, и не будет отныне… А жаль.

Я кланяюсь низко познания морю безбрежному,

разумный свой век, многоопытный век свой любя.

А всё-таки жаль, что кумиры нам снятся по-прежнему

и мы до сих пор всё холопами числим себя.

Победы свои мы ковали не зря и вынашивали,

мы всё обрели – и надежную пристань, и свет…

А всё-таки жаль – иногда над победами нашими

встают пьедесталы, которые выше побед.

Москва, ты не веришь слезам – это время проверило.

Железное мужество, твердость и сила во всем.

Но если бы ты в наши слезы однажды поверила,

ни нам, ни тебе не пришлось бы грустить о былом.

Былое нельзя воротить… Выхожу я на улицу.

И вдруг замечаю: у самых Арбатских ворот

извозчик стоит, Александр Сергеич прогуливается…

Ах, завтра, наверное, что-нибудь произойдет.

Оловянный солдатик моего сына

Игорю

Земля гудит под соловьями,

под майским нежится дождем,

а вот солдатик оловянный

на вечный подвиг осужден.

Его, наверно, грустный мастер

пустил по свету невзлюбя.

Спроси солдатика: «Ты счастлив?»

И он прицелится в тебя.

И в смене праздников и буден,

в нестройном шествии веков

смеются люди, плачут люди,

а он всё ждет своих врагов.

Он ждет упрямо и пристрастно,

когда накинутся трубя…

Спроси его: «Тебе не страшно?»

И он прицелится в тебя.

Живет солдатик оловянный

предвестником больших разлук

и автоматик окаянный

боится выпустить из рук.

Живет защитник мой, невольно

сигнал к сраженью торопя.

Спроси его: «Тебе не больно?»

И он прицелится в тебя.

В городском саду

Круглы у радости глаза и велики у страха,

и пять морщинок на челе от празднеств и обид…

Но вышел тихий дирижер, но заиграли Баха,

и всё затихло, улеглось и обрело свой вид.

Всё стало на свои места, едва сыграли Баха…

Когда бы не было надежд – на черта белый свет?

К чему вино, кино, пшено, квитанции Госстраха

и вам – ботинки первый сорт, которым сносу нет?

«Не всё ль равно: какой земли касаются подошвы?

Не всё ль равно: какой улов из волн несет рыбак?

Не всё ль равно: вернешься цел или в бою падешь ты

и руку кто подаст в беде – товарищ или враг?»

О, чтобы было всё не так, чтоб всё иначе было,

наверно, именно затем, наверно, потому

играет будничный оркестр привычно и вполсилы,

а мы так трудно и легко всё тянемся к нему.

Ах, музыкант мой, музыкант, играешь, да не знаешь,

что нет печальных и больных, и виноватых нет,

когда в прокуренных руках так просто ты сжимаешь,

ах, музыкант мой, музыкант, черешневый кларнет!

Как научиться рисовать

Если ты хочешь стать живописцем,

то рисовать не спеши.

Разные кисти из шерсти барсучьей

перед собой разложи,

белую краску возьми, потому что

это – начало, потом

желтую краску возьми, потому что

всё созревает, потом

серую краску возьми, чтобы осень

в небо плеснула свинец,

черную краску возьми, потому что

есть у начала конец,

краски лиловой возьми пощедрее,

смейся и плачь, а потом

синюю краску возьми, чтобы вечер

птицей слетел на ладонь,

красную краску возьми, чтобы пламя

затрепетало, потом

краски зеленой возьми, чтобы веток

в красный подбросить огонь.

Перемешай эти краски, как страсти,

в сердце своем, а потом

перемешай эти краски и сердце

с небом, с землей, а потом…

Главное – это сгорать и, сгорая,

не сокрушаться о том.

Может быть, кто и осудит сначала,

но не забудет потом!

Песенка о художнике Пиросмани

Николаю Грицюку

Что происходит с нами,

когда мы смотрим сны?

Художник Пиросмани

выходит из стены,

из рамок примитивных,

из всякой суеты

и продает картины

за порцию еды.

Худы его колени,

и насторожен взгляд,

но сытые олени

с картин его глядят,

красотка Маргарита

в траве густой лежит,

а грудь ее открыта —

там родинка дрожит.

И вся земля ликует,

пирует и поет,

и он ее рисует

и Маргариту ждет.

Он жизнь любил не скупо,

как видно по всему…

Но не хватило супа

на всей земле

ему.

Ярославу Смелякову

В детстве мне встретился как-то кузнечик

в дебрях колечек трав и осок.

Прямо с колючек, словно с крылечек,

спрыгивал он, как танцор, на песок,

передо мною маячил мгновенье

и исчезал иноходцем в траве…

Может быть, первое стихотворенье

зрело в зеленой его голове.

– Намереваюсь! – кричал тот кузнечик.

– Может ли быть? – усмехался сверчок.

И из-за досок, щелей, из-за печек

крался насмешливый этот басок.

Но из-за речек, с лугов отдаленных:

– Намереваюсь! – как песня, как гром…

Я их встречал, голубых и зеленых.

Печка и луг им служили жильем.

Печка и Луг – разделенный на части

счастья житейского замкнутый круг,

к чести его обитателей частых,

честных, не праздных, как Печка и Луг,

маленьких рук постоянно стремленье,

маленьких мук постоянна волна…