То, что “реформация” началась с печати, свидетельствовало о почти религиозном отношении к текстам. Большевики уничтожали церкви, но особый пиетет к слову они позаимствовали именно у религии. Сочинения Ленина и Маркса, которые в обязательном порядке изучались в школах и вузах, определяли подход к истории и мировоззрение в целом. Баталии на страницах газет велись с использованием цитат из “священных текстов” классиков марксизма-ленинизма.

Неслучайно одним из первых шагов большевистской власти стала “национализация” печатного слова. Вначале черные списки запрещенных книг, в которые среди прочих попали Библия и множество произведений для детей, составляла Надежда Крупская. В 1930-е годы под судом, а затем и в ссылке оказалась библиотекарь Татьяна Шанько – за то, что выдавала читателям книги по философии, хотя и не входившие в число запрещенных, но не вписывавшиеся в марксистскую картину мира. В “спецхраны” – особые закрытые отделы библиотек – можно было проникнуть только по специальному разрешению, а на многих книгах стоял гриф “для служебного пользования”. Строгий контроль за подпиской на литературные журналы и газеты, уничтожение тиражей – страх перед письменным и печатным словом пронизывал всю советскую систему.

Слова приравнивались к самой жизни. Запрет на слово – “десять лет без права переписки” – означал смерть. В 1940-х годах, когда десятилетние сроки стали приближаться к концу, семьи репрессированных начали искать информацию о своих родных. Ответы, как правило, были устными: “родственники умерли, отбывая срок наказания”. Запрет на выдачу письменных свидетельств сохранился и после смерти Сталина. Лишь в 1989-м, спустя три года после начала перестройки, КГБ разрешил обнародовать информацию о репрессированных и стал выдавать официальные документы и свидетельства о смерти.

Как и людей, слова держали за “железным занавесом”. Публикация книги на Западе без разрешения государства считалась не меньшим преступлением, чем незаконное пересечение границы без специальной выездной визы. В 1958 году Бориса Пастернака исключили из Союза писателей и подвергли травле за то, что он решился напечатать своего “Доктора Живаго” на Западе. Иосиф Бродский, изгнанный из СССР в 1972 году, верил в способность слова преодолевать государственные границы. Когда ему отказали в праве повидаться с отцом и матерью перед их смертью, он написал о родителях по-английски – на языке, которого они не знали, пояснив: “Это единственная возможность для них повидать меня и Америку” и “Это единственный способ для меня увидеть их и нашу комнату”[17].

В 1980-е годы главные идеологические баталии разворачивались не на телевидении или радио, а именно в печати. А во главе реформ встали люди, которые профессионально занимались словами и текстами. Егор по образованию был историком-архивистом, он написал биографию Ленина, и это придавало ему вес в “богословских спорах” о чистоте ленинского учения. Отто Лацис работал редактором журнала “Коммунист”. Александр Бовин писал речи для Брежнева. Этот список можно продолжать до бесконечности. Все они, включая Горбачева, принадлежали к поколению “шестидесятников” и формулировали его ценности.

Детство этих людей пришлось на эпоху сталинских репрессий. Чтение было одним из главных их увлечений. Вторую мировую войну все они встретили подростками, и это сыграло ключевую роль в их дальнейшей жизни – как и победа СССР, оправдавшая существование советского строя. Они закончили вузы в 1953-м, в год смерти Сталина, а начало их продвижения по карьерной лестнице совпало с исторической речью Никиты Хрущева на ХХ съезде КПСС, в которой тот разоблачал сталинизм и “культ личности”.

Отказ от неограниченного насилия давал поколению шестидесятников возможность не становиться ни жертвами, ни палачами. Шестидесятники – это не определение возраста, а общая среда и общие ценности целого поколения. Большинство представителей этого “клуба единомышленников” были интеллигентами и либералами, часто “западниками”, но всегда – антисталинистами. Они держались вместе и искали подобных себе. Многие из них вышли из семей старых большевиков, расстрелянных или погибших в лагерях. Стремление восстановить справедливость, вернуть родным доброе имя и продолжить их дело – вот один из главных мотивов, одна из главных мотиваций их жизни.

Пытаясь, так сказать, “обрести корни”, молодые журналисты эпохи перестройки часто обращались за советами к шестидесятникам, но уже несколько лет спустя, как это нередко случается между “отцами и детьми”, они стали отвергать и осмеивать своих предшественников.

Картонная папка с личным делом Егора Яковлева; на ней – стандартная фотография, какие делались на советский паспорт: серьезное лицо советского человека в темном костюме и очках в роговой оправе. “Яковлев, Егор Владимирович, 1930-го года рождения, член Коммунистической партии с 1953 года. В 1954 году окончил Московский историко-архивный институт. Пишет статьи о партийной пропаганде, о развитии СССР и коммунистической этике; уделяет особое внимание ленинской тематике”. Затем – стандартная характеристика: “политически грамотен, морально устойчив, идеологически выдержан”[19].

Егор не был ни самым талантливым, ни самым умным представителем своего поколения. Но он был одним из самых ярких. Поколенческие черты просматривались в нем ясно и не были “замутнены” личным гением. На поле российской политической жизни он оставался дольше, чем многие другие. В его судьбе отразилась драма поколения, которое пыталось перестроить Советский Союз и в результате предрешило его распад. Так каким же образом “идеологически выдержанный” журналист, автор книг о Ленине стал могильщиком системы, которая его породила? Что придавало ему и людям его круга силу и решимость для того, чтобы подниматься наверх? Можно начать с незаменимого исторического документа советской эпохи – с анкеты. Ее множество раз приходилось заполнять каждому гражданину СССР: при приеме в институт и на работу, вступлении в комсомол и партию, продвигаясь по службе, перед поездкой за границу… Егор впервые заполнял подробную анкету в 1949 году, когда поступал в Историко-архивный институт. Анкета эта начиналась с вопроса о родителях. Пожелтевшая бумага плохого качества, поблекшие синие чернила, убористый почерк: “Отец: Яковлев Владимир Иванович, участник революционного движения с 1911 года, член Коммунистической партии с 1 января 1919 года. В первые годы после революции работал в ЧК Украины…”[20].

ЧК – Всероссийская чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией и саботажем – изначально была призвана покончить с грабежом и мародерством. Однако этот орган довольно быстро превратился в тайную политическую полицию, задача которой сводилась к пресечению контрреволюционной деятельности и ликвидации “классовых врагов”. Отец Егора возглавлял отдел ЧК в Одессе, которая перешла в руки большевиков в апреле 1919 года. Иван Бунин (первый из русских писателей, удостоенный Нобелевской премии по литературе), не принявший революцию и уехавший из России, в 1919 году по пути в Константинополь оказался в Одессе – в то самое время, когда там служил отец Яковлева: “Мертвый, пустой порт, мертвый, загаженный город…”. “Чрезвычайка [отдел ЧК, где служил отец Яковлева – авт.], в мокром асфальте жидкой кровью текут отражения от красных флагов, обвисших от дождя и особенно паскудных”[21]. И далее: “…день и ночь живем в оргии смерти. И все во имя «светлого будущего», которое будто бы должно родиться именно из этого дьявольского мрака. И образовался на земле уже целый легион специалистов, подрядчиков по устроению человеческого благополучия”[22].