— Далеко ли до вашего дома? Мы подбросим вас. — Безапелляционно заявил маркиз. Мальчишка все ещё находясь в шоке, подал мне брата, который продолжал всхлипывает уже на моей груди, запрыгнул позади Силье и стал показывать дорогу. Через пару миль показалась небольшая ладная деревушка, домов на сорок. Группа людей, в основном мужчин, стояла и что-то бурно обсуждала. Когда один из них заметил нашу компанию, он во всю мощь своей бычьей груди закричал: — Бээеееет, нашлась твоя пропажа. Из ближайшего дома, утирая мокрое, красное от слез лицо, белым передником, выскочила полноватая женщина, явно имевшая внешнее сходство с мальчишками. Она бросилась наперерез лошадям и схватила малыша Сэма из моих протянутых рук. Крепко прижав его, она целовала и ругала одновременно. А когда старший брат вышел из-за коня Тристана, вновь разразилась слезами.

Мы спешились. Я начала сбивчиво объяснять, где мы их встретили. Мать не слушала, или не слышала меня и запричитав ещё сильнее, стала зазывать нас в дом.

— Пойдёмте, пойдёмте, — говорила она, — в ногах правды нет, отдохните с дороги, пообедайте, окажите честь. Вот спасибо. Великие сжалились…Спасли…Спасибо. — Ее непонятные бормотания все время прерывались то поцелуями и крепкими объятиями, то подзатыльниками старшему и шлепками по попе младшему, который все продолжал крепко держаться за матушкину шею.

В доме нас проводили в чистую, светлую кухню и налили теплого отвара. Тристан в изнеможении откинулся на спинку стула и пил теплую, парящую ароматным дымком, щедро сдобренную медом, жидкость. Он почти не разговаривал со мной второй день, сначала я думала, что он молчит, потому что расстроен или просто наговорился со мной за все это время, а потом поняла — ему очень тяжело сдерживать стоны — только сжав зубы он еще может сохранять остатки мужества и не кричать от боли. Пока мать наливала детям густой суп, я взяла любимого за руку, переплела наши пальцы и поцеловала каждую костяшку ледяной ладони. Он вымученно улыбнулся и просипел: — Моя, Соули.

Перед нами поставили две дымящиеся тарелки с густой мясной похлебкой и плетенку с утренним хлебом. Мы взяли ложки и приступили к трапезе, слова о том, что мы торопимся мама мальчишек слушать не желала, и настаивала на том, чтобы отблагодарить нас хотябы горячим обедом. Присев напротив, она запричитала: — Вы не думайте, нессы, я не какая то там кукушка вертлявая, я за детьми хорошо хожу. Со двора не отпускаю. А уж после того как детки пропадать стали, так вообще чаще в доме играют. Но сегодня солнышко такое, да и вообще развеж уследишь… то обед, то по дому прибрать…

— Остановитесь, — прервала я поток оправданий, — никто и не думает, что вы мать плохая… А что там с пропажей детей?

— Так непонятное что-то, нэсса, — снова запричитала хозяйка, — то один со двора ушел, нашли в овраге окоченевшего. А то, бывает по двое и по трое теряются. Одного нашли — волки задрали. А у соседки трое пропали, нашли только самого младшего. Старших мать до сих пор ищет. Да разве ж…

— А скажите, такая высокая, стройная женщина, с длиной темной косой и в платье с красивой вышивкой вам не знакома? — описала я давешнего призрака.

— Нууу, коли б жива была б, так на Марту похожа, а так, даже и не знаю. — ответили мне.

Тристан не осилил даже половины, но продолжал ковыряться в тарелке ложкой, изображая, что ест и усыпляя мою бдительность — от меня не укрылось то, что он надсадно глотал и сильно морщился, как будто у него болит горло. Когда мама мальчишек ушла, долить супа, я наклонилась к Тристану:- Милый, я знаю, что происходит. И как помочь тоже знаю. На обратном пути обязательно зайдём сюда. Сейчас у нас совсем нет времени, ты…

— Душа моя, — перебил меня маркиз, — я не смогу жить, зная, что с моего трусливого согласия гибнут дети.

— Ключевое здесь слово — ЖИТЬ. — Сказала я.

— Для меня, — парировал Силье, — жизнь в бесчестии — хуже смерти.

— Для мужчин, возможно, главное — это правила чести, которые они сами же и изобретают, а для женщин главное — веления их любящего сердца***,- ответила я, но Тристан был неумолим.

— Хорошо, но я иду одна, и это не обсуждается. — Силье хотел было возразить, но увидев мои подернутые черной пеленой глаза — благоразумно отступил. — Это не опасно, — убеждала я его. — Я знаю это наверняка. Одинокая, сошедшая с ума от горя женщина, это не демон или бес.

Тристан коротко кивнул, и я вышла во двор.

Мне не нужно было ничего говорить, показывать её могилу, я итак видела где она. За кладбищенской оградой, где по-дурацкому суеверию принято хоронить самоубийц, вместо погребальной доски из пещаника, так часто встречающегося на могилах этих деревенских усопших, лежал обычный неотёсанный камень.

Присыпаный пылью, грубый булыжник — вот и все, что осталось от Марты. Я присела у камня, смахнула грязь и сняв перчатку положила руку на шершавую поверхность.

Вся бездна горя и отчаяния, постигшая эту несчастную женщину обрушилась на меня.

*Метрополитенский район (англ. metropolitan borough — метрополитенский боро) — единица административно-территориального деления Ориума.

**Кенотаф — также ценотаф — надгробный памятник в месте, которое не содержит останков покойного, своего рода символическая могила.

***Фраза — Джек Лондон "Сердца трех."

Я видела…

Пред моим внутренним взором пронеслись все моменты жизни бедной Марты, и того кошмара, что привел её под этот камень.

Я видела…

Как ясные дни ее жизни превращаются в мрачно пламенеющий закат.

…вот счастливая молодая женщина с пухлощеким младенцем на руках, хлопочет и провожает куда-то мужа из светлого счастливого дома. Двое деток постарше цепляются за папины руки, держаться по-детски крепко, чтобы он не уехал. А тот щекоча и подбрасывая их, хохочет и обещает скоро вернуться с гостиницами.

…здесь подросший малыш держит мать за юбку, и непонимающе заглядывает в ее красные от слез, опухшие глаза. Ветер полощет ее темно фиолетовую вдовью косынку, а близнецы, те что постарше, обняв друг друга и сжав зубы, чтобы вновь не расплакаться, смотрят как опускают в свежевырытую могилу осиновый гроб. Он пахнет опилками и ладаном, и на него кидают первые комья жирной земли, оставляя черные кляксы на бледно-жёлтом дереве.

…а вот осунувшаяся, обессилившая, измученная, утомленная, Марта беззвучно плачет и гладит спящих детей по волосам, склонившись над их кроватокой темной ночью, и вновь садиться при скудном свете свечного огарка, за удивительной красоты вышивку, на большом атласном отрезе. Рядом уже лежит высокая стопка законченной крапотливой работы.

… а тут оставшаяся семья, со всем своим нехитрым скарбом, который поместился на телеге едет по дороге в сторону города, к родственникам, которые ждут и помогут. Накрапывает затяжной противный дождь, небо сизое и тяжелое. Усталость…неподъемная, невыносимая… Ни одному человеку не под силу выдержать такую усталость…

…вот эта же телега, но уже сломанная, перевёрнутая, колесо валяется поодаль. Вокруг разбросаны смешаные с грязью и намокшие от небесной влаги, испорченые вещи. Несчастная мать сидит прямо на земле сельской дороги и держит худенькие, сломанеые тельца, раскачиваясь из стороны в сторону и жутко воет от горя запрокинув лицо к небу.

…старое дерево, чьи сильные ветви растут над обрывом, и веревка… прочная веревка, которая точно выдержит вес её тела.

Ясное и голубое с утра небо, заволокли тяжёлые сизые тучи. Казалось, вот-вот набрякшая свинцовая высь разверзнется тяжёлыми осадками. Ледяной ветер швыряет сухие листья и пыль мне в лицо, моя юбка развивается как парус в штормовом море. Но как только последнее видение растаяло белым туманом, передо мной появилась Марта, а взбесившаяся погода стихла, словно расшалившийся ребенок умаялся и прилег отдохнуть…

— Кто ты? Пойди прочь! — Поправляя передник, произнесла она. — Мне некогда, ну что ты тут уселась? Уходи, нет времени с тобой возиться, меня дети ждут, их нужно покормить и маленькому…