– Отойди.

– Тихо, тихо. Я себя контролирую… Ты же этого боишься? Что я слечу с катушек?

– Да не боюсь я ничего!

Она развернулась к нему. Видимо, Малфой не ожидал этого, поскольку некоторое время он молча смотрел на нее сверху вниз. Его дыхание участилось, грудь под застегнутой (да неужели) до последней пуговицы рубашкой вздымалась… Гермиона не хотела этого видеть, поэтому опустила глаза, игнорируя то, что его руки все еще были прижаты к полке позади нее, а сам он стоял почти впритык. Ее лицо горело от стыда, смущения, страха и сидящего глубоко под кожей чувства, которое она не позволила бы себе выпустить даже под страхом пыток.

– Какая смелая девочка. Виктор бы захлебнулся от восторга, а?

Хотелось поднять руку и бить его по лицу много-много раз, пока его губы не окрасятся в красный, пока глаза не закроются навсегда.

Она ненавидела его. Стояла, дыша ему в галстук, ощущала жар его дыхания на своих волосах, тепло его тела, дрожь в его руках… Запах. Проклятый горький запах. Ненавидела.

В горле от слов чесалось.

Хотелось безостановочно говорить, высказать ему за все те дни, ночи, минуты и секунды, когда из-за него она себя ненавидела и терла в душе губкой все тело докрасна, пытаясь отмыться от осознания собственной ничтожности. Когда готова была убить, чтобы не видеть во сне его губы, не чувствовать прикосновения, словно наяву, не проглатывать его имя, слетающее с собственных губ, не заставлять себя зубрить учебники целиком, чтобы перестать думать, Боже!

– Ты не смеешь говорить о Викторе.

Малфой напрягся.

– Что?

Громко, четко, вкладывая ненависть в каждый звук.

– Ты не смеешь. Говорить. О Викторе.

Малфой толкнул ее к полке – не как вчера в коридоре, а легонько, чтобы подойти ближе и схватить за подбородок, поднимая голову вверх, на себя.

Его ледяные руки обожгли кожу, Гермиона зажмурилась, а потом распахнула глаза и подняла взгляд, но посмотрела не на него, а на дверь за его спиной. Малфой зарычал. Сжал сильнее. Надавил бедрами на бедра, заставляя дернуться, толкаясь.

– Застынь.

– Пошел ты!

– Расскажи мне, как он трахал тебя, Грейнджер? Тебе нравилось?

Господи, почему она? Почему из всей школы, среди толп девчонок, готовых лечь под него просто так, за возможность почувствовать его своим хоть на секунду, он выбрал ее для своих измывательств? Почему продолжал цеплять, когда взял свое, почему не мог отпустить, забыть о ней, почему ее унижение было такой необходимой для него вещью, почему?

Она замотала головой:

– Клянусь Богом, Малфой, если ты не отпустишь меня сейчас…

– Об этом он писал тебе? О том, что хочет еще, что скучает по твоей мокрой дырке, что хочет отлизать тебе, а? – от его слов в груди клокотало, а от осознания того, что его голос дрожит, хотелось удариться головой об эти полки сильнее, потому что НЕ ИМЕЕТ ПРАВА. Не так. Только не надавливая своим телом на ее тело, не насилуя запахом и словами. Не проговаривая эти слова дрожащим голосом, будто это действительно его волнует. Не имел права. – Это было в том письме?

Она вспомнила нежные губы Виктора на своих губах, его теплые руки и тело, не превращающее ее сердце в лед, а отогревающее его, оживляющее, исцеляющее.

Виктор уехал в тот же вечер, как только закончился праздник, но перед тем, как попрощаться, он взял с нее слово, что однажды, когда все станет совсем плохо и надежды не будет, она напишет ему. Просто две строчки, и он приедет, примчится в ту же секунду, заберет ее, потому что он всегда будет хранить для нее место в своем сердце и в своей жизни…

Вот что действительно стоило ее мыслей. Не Малфой с грязью, срывающейся с языка, не его чудовищный запах и мысли убийцы. Виктор.

Он все давил и давил своим весом и своим голосом, наваливался сильнее, а у Гермионы немели пальцы на ногах от невозможности собраться с силами, толкнуть как следует, закричать…

– Ответь на мой вопрос, дура.

– Откуда мне знать, что было в том письме, если оно у тебя, безмозглый тупица!

– Не беси меня! – схватил за плечи, встряхнул. Гермиона с силой толкнула его в грудь, но он лишь дернулся и вернулся на место, только теперь его пальцы впились в ее одежду так, что не оторвать.

– Что ты за человек, Малфой?!

– Плохой человек, Грейнджер, как ты верно заметила.

Не было сил бороться с ним и говорить. Она скрестила руки на груди и тяжело вздохнула. Малфой, почувствовав, что она больше не сопротивляется, тоже ослабил хватку.

Они молчали. Гермиона пересчитывала стоящие в ряд пустые рамки для фото за его спиной, а Малфой таращился на нее. Когда это стало частью ее жизни? Почему она не могла вернуться в то время, когда ядовитое «грязнокровка», брошенное сквозь зубы, было максимумом его внимания к ней?

Его руки на плечах плавили кожу. Было душно и пахло застарелой пылью.

Гермиона хотела предложить просто заняться поиском сосудов, как Малфой вдруг набрал в грудь воздуха и заговорил так, словно эти слова заведомо причиняли ему боль:

– Почему ты не сказала Поттеру обо мне?

Гермиона фыркнула.

– С чего ты решил, что я не сказала?

– С того, что об этом не галдит вся школа, блять, Грейнджер. Говори.

– О, Боже, катись в ад.

Малфой ударил рукой по полке позади нее. Послышался звон стекла, но Гермиона даже не вздрогнула – привычка выработалась, что ли?

– Ладно, – сделав пару глубоких вдохов и выдохов, сказал он. – Давай так. Ты говоришь мне, почему не сдала меня Поттеру, а я отдаю тебе письмо. Я его не читал.

Она расхохоталась. Сейчас, когда страх получить сердечный приступ от его присутствия так близко прошел, его попытки задать ей какие-то вопросы и получить ответы, казались просто смешными. И почему-то она твердо верила, что он, правда, не читал.

Пока она смеялась, Малфой несколько раз обозвал ее дурой, а потом снова стиснул плечи так, что Гермиона уже приготовилась найти на этих местах синяки вечером.

– Знаешь, я могу поступить лучше – я прочту его посреди гостиной Слизерина сегодня вечером, и, вау, я уверен, девчонки будут в восторге, потому что они любят все эти сопливые истории о любви. Круто, правда?

Представив это, Гермиона почувствовала приступ тошноты. Она буквально увидела, как заливается хохотом Пэнси, как Дафна и Астория передают листок друг другу, и каждая из них мысленно готовит для Гермионы свою персональную казнь.

Боже.

Наверное, она побледнела, потому что губы Малфоя, которые, кстати, находились на уровне ее глаз, растянулись в улыбке.

– Я смотрю, перспектива приводит тебя в восторг, да? Ну, так что? Почему ты не сказала Поттеру?

Смехотворность ситуации была в том, что она и сама не знала. У нее не было никакого плана по его разрушению, она не носила это в себе, разрываясь от мысли, кому рассказать – Гарри или профессору Дамблдору. Она просто… не сказала. Безо всяких причин.

Сказать ему об этом? Дать еще один повод смеяться, подозревать или просто портить ей жизнь?

Нет, все было проще. Просто пусть он сделает это – пусть унизит ее еще больше, и тогда у нее не останется ни одной чертовой причины хранить его тайну, ни одной причины цепляться…

Когда Малфой в очередной раз встряхнул ее за плечи, Гермиона вздрогнула и посмотрела на его губы. Они были сжаты в линию, и она вдруг зачем-то вспомнила первый раз, когда его губы соприкасались с ее. Когда он впервые поцеловал ее перед игрой. Быстро, опрометчиво, не давая им обоим шанса передумать. Его язык сладко трогал ее губы, а ладонь лежала на ее затылке… Зачем он это сделал тогда? Он хотел целовать ее? В ком-то вроде него действительно может возникнуть такое желание? А она? Почему не оттолкнула, не послала, не начала кричать? Изменилось бы что-то, поведи один из них себя по-другому тогда? Дошла бы ситуация до такого?

Его губы были такими ненавистными и такими желанными, что Гермиона наклонилась и прошептала, практически впиваясь своими губами в его рот:

– Подавись этим письмом, Малфой. Подавись им.