Она ударила его. Ударила изо всех сил, и с каждым ударом по груди, плечам, животу Драко чувствовал, как душа выходит из него вместе с ее слезами и голосом, который срывается, когда она кричит.

Схватила за плечи и затрясла с силой.

– Послушай меня! Услышь! – Мы справимся с этим. Пойдем и исправим все – ты и я. Ты же знаешь. Ты помнишь, как мы работаем вместе? Помнишь? У нас все получается, мы способны на многое. Послушай.

Она вскинула руку, и Драко услышал этот звук.

Задетые пальцами клавиши фортепиано. Оно было расстроенное и грязное, стояло под ее рукой, и у него перед глазами встали ее пальцы, порхающие по клавишам, то как она прикрывает глаза, отдаваясь музыке, неумело, застенчиво и так прекрасно.

Он хотел попросить ее сыграть для него. Только для него, чтобы больше никто не слышал.

Он хотел попросить ее о многом и сказать так много слов, но продолжал молчать, зная, что слова их обоих погубят.

Так не должно было быть. Это не должно было засасывать его, он не собирался становиться частью гребаной Грейнджер и делать ее куском себя. Он это не планировал и не знал, как это исправить. Сбились настройки. Что-то сломалось внутри.

Она дернулась снова – на этот раз так сильно, что Драко пошатнулся. А потом почувствовал ее пальцы в своих волосах. Она зарылась в них резко, грубо, пытаясь привести его в себя, поймать взгляд, и голос ее разлетелся по комнате, как пыль разлетается с поверхности вывернутого наизнанку старого пальто.

– Прекрати! Не делай этого с нами, Драко, ты же любишь меня! – на секунду он застыл, глядя в ее глаза. Всего на секунду замешкался, но в голове уже вертелось «да-да-да-да, черт тебя побери, да-да-да». А потом она добила его. Тронула пальцами его губы, проехалась по векам, щекам и подбородку. Прошептала так нежно. — Ты любишь меня так же сильно, как я люблю тебя.

Ну нет, хватит. Это было выше его сил. Мир сыпался и, собирая остатки воли в кулак, он пихнул ее в шкаф. Закрыл дверцу, пока от него хоть что-то еще осталось.

Слезы вдруг потекли по щекам, как будто душа выходила из него вместе с солеными каплями. Он не мог дышать, ее слова звенели в голове, как колокольчики, но разве это имело значение сейчас, когда главной целью стало обезопасить ее?

Несколько секунд она яростно билась в шкафу, а потом стало тихо.

Драко приоткрыл дверцу, но там была лишь пустота и ничего больше.

Отойдя на три шага он взмахнул палочкой и прошептал:

– Инсендио.

Пламя вспыхнуло, и сухие деревянные стенки шкафа затрещали под ним. Только после этого он позволил себе нормально дышать.

Комментарий к Глава 26 Ну что, готовы к финишной прямой?)

====== Глава 27 ======

Книжка. Долбаная книжка по Зельеварению, спрятанная за пояс на джинсах – все, что у нее осталось.

Какая же дура.

Что такое слезы, чувства, сила, знания, когда ты, идиотка, беспомощна перед Малфоем?

Что ты? Ты человек? Ты живая? Нет, ты мертвая, потому что живая, сильная, любящая нашла бы выход, ударила бы сильнее, нанесла бы ему вред, но не позволила так поступить с собой.

В шкафу было много дыма. Он полностью застилал ее глаза и тело, обволакивал, сжимая сосуды, давил на горло.

Гермиона закашлялась, толкая дверь, закрыла рот рукавом и зажмурилась. Проклятая дверь не поддавалась.

Как там? Она же читала. Заклинание, отпирающее шкаф? Как там, Гермиона?

Она потянулась к карману в поисках своей палочки, но вспомнила, как Малфой выбил ее из руки заклинанием…

Смех, гортанный и злой, начал звучать отовсюду. Он грохотал, отскакивая от стен, бил ее по голове, которая и без того раскалывалась на части. Гермиона огляделась – никого. В шкафу она была одна, тупая, бесхребетная сука, без мозгов, без силы, без палочки. Одна. Но кто же тогда смеется?

И вдруг дошло. Медленно так, когда поняла, что сейчас сорвет глотку – это она смеется. Сама. Согнулась пополам и хохочет, как будто лишилась разума.

Хохочет так, что болит в груди, и ребра словно отбиты.

Серьезно? Она умрет вот так? В этом чертовом шкафу, потому что не смогла вспомнить заклинание и задохнулась от дыма? Умрет?

Это действительно было смешно – вот так умереть. Не от взгляда василиска и не от клыков взбесившегося оборотня. От дыма. В шкафу.

Господи, ну и дура.

– Гермиона?

Ну вот, теперь еще и голоса слышит. Нелепо. Заткнула уши ладонями и принялась трясти головой так, что она разболелась еще сильнее.

– Гермиона, ты здесь?

Увидеть бы маму. Как она? Она же просто человек, страдающий от сердечно-сосудистого заболевания и гордящаяся тем, что ее дочь – волшебница. Мама не заслужила такого, не заслужила узнать, что ее дочери не стало по такой глупой причине.

– Гермиона.

Она скатилась по стенке шкафа и села, крепко зажмурившись. Душили слезы, внутри все переворачивалось, и, правда, она не понимала, что будет делать. Как она выберется, как? Она даже говорить не может.

Дверь приоткрылась.

Дым вдруг начал рассеиваться, словно Гермиона перестала быть ему интересной. Наскучила. Так бывает, да. Он начал вытягиваться в образовавшуюся щель и, когда дверца открылась полностью, испарился весь.

– Гермиона.

Она взглянула на протянутую руку. Смуглая широкая ладонь с мозолями на подушечках пальцев.

– Иди сюда, – ласковый голос, любящий, теплый, обещающий безопасность. Она почувствовала, как руки сжимают ее плечи и тянут вверх. Выше и выше.

И вот она уже на ногах, а лицо, мокрое от слез, падает в твердое тело, обтянутое черной тканью. Знакомый запах, горячий шепот в волосы.

– Ты в порядке, все хорошо, все хорошо.

Она узнала бы этот акцент, даже если бы ей заткнули уши и включили его голос в записи на обратной перемотке.

Подняла глаза. Теперь, без формы по квиддичу и без школьных нашивок Виктор выглядел, как магл. Впервые она подумала, что он был бы первоклассным маглом. Ходил бы в частный колледж, играл за сборную, отбивался бы от девчонок и хулиганил по вечерам со своими друзьями.

Ей стало так больно, что даже элементарный вопрос «как ты мог» пропал, застряв где-то глубоко в горле. Уткнулась в его плечо снова. Вот бы остаться здесь навсегда. Вот бы быть его частью – теплого, безопасного, готового на все ради нее Виктора.

Она заплакала.

Громко, навзрыд заплакала, пока горячие руки гладили ее плечи, трогали волосы, пока губы целовали лоб и мокрые щеки, пока голос шептал, как поцарапанная пластинка «все будет хорошо, все будет хорошо, Гермиона».

Они так стояли, наверное, вечность. Время застыло, его не стало, и внутри с каждой слезинкой и выдохом разрасталась пустота. Если бы были силы, Гермиона разозлилась бы, толкнула его, начала бы кричать и крушить все вокруг, но она ослабла. Ее выпили до дна.

Их глаза встретились. Гермиона подняла руку и провела пальцами по подернутому щетиной подбородку. Запястье так сильно ныло, что пальцы тряслись.

– Ты… зачем? – все, что она смогла выдавить.

– Прости меня, Гермиона, – прошептал Виктор, продолжая покрывать ее поцелуями. – Но я боюсь за тебя.

Не те поцелуи. Слишком быстрые, слишком теплые. Грубее. Злее, сильнее. Забери все, что внутри меня кипит, сотри это в порошок, вырви из меня, пожалуйста, пожалуйста!

– Пожалуйста, – сказала она, не зная даже, о чем именно просит.

Он сделал это с ней. Малфой. Он взял все, что она копила, вынашивала и лелеяла – взял и запихнул вместе с ней в шкаф. И не было больше оправданий. Всегда были – каждую минуту этого чертова года, были всегда, она находила их даже тогда, когда он поступал гнусно, когда он издевался над ее душой, ее телом, ее чувствами.

Но теперь оправданий не было. Она не пыталась их искать.

Виктор отстранился. Мягко сжал ее ладонь в своей.

– Пойдем. Я уведу тебя отсюда.

И Гермиона пошла за ним, не оглядываясь. По черным переулкам, пропитанным сажей и гарью, по темнеющим улицам, на которых медленно, словно стесняясь, загорались фонари.