Питер размазывал по своим пальцам чужую сперму, не торопясь ее вытирать, с удовольствием осознавая свой триумф хоть в этом, и всеми силами оттягивал момент, когда придется им снова общаться вне спальни, завтракать и чем-то себя занимать весь день до самого отъезда Стайлза.

Сперма на пальцах подсыхала.

- Попробуй, – попросил-потребовал Хейл и протянул свою липкую ладонь ко рту мальчишки.

Стайлз пытался сделать вчерашний обиженный вид, но явно после оргазма не мог сосредоточиться на сердитом выражении лица, поэтому после секундного раздумья, послушно приоткрыл рот и лизнул, тут же уворачиваясь от руки Питера, которую тот прижал к его лицу сильнее, окончательно его испачкав.

- Фу! Гадость! Какая гадость, Питер!!! – кричал Стайлз и, уворачиваясь, уже не сдерживался – глупо хихикал.

Питер смех его заглушил поцелуем, небрезгливо слизывая с раскрывшихся губ неопрятно размазанную по ним слизь. Гадость была солоноватой и на вкус отдавала абсолютным пороком. Питеру нравилось.

Мистическое влияние ночи как будто снова стёрло весь предыдущий день – воспоминания о нем и все разговоры; оно замазало их корректором и сделало снова чистым листом. Ничем иным Питер не мог объяснить свое странное состояние добровольной амнезии.

Они поссорились в первый же вечер, но пережили это.

Поссорились во второй, уже серьезней, но все равно как намагниченные притянулись друг к другу утром, забыв некрасивый вчерашний скандал.

Они уже знали, что не будут вместе, но каждую минуту после доказательства этого факта парадоксально использовали для того, чтобы вместе быть.

Питер сказал все то, что хотелось. Стайлз ответил. Теперь ничто не мешало им просто трахаться, не обращая внимания на обстоятельства.

И Питер с удовольствием остался бы на весь день в постели, деля ее со Стайлзом и делая вид, что это просто очередной любовник, который, проведя уик-энд в Нью-Йорке, вскоре растворится в толпе и никогда больше не появится в квартире Хейла. Смирившись с тем, что операция по спасению мальчика самим мальчиком не приветствуется, что она попросту непоправимо запоздала и сделать с этим ничего нельзя, разве что отмотать время назад, да не на восемь месяцев, а сразу на лет пять.

Еще хотелось сесть на самолет, приехать заполночь к директору Хейлу, поднять с кровати чуть не пинком и выждав, когда капельку опомнится, подвергнуть жестокому допросу. Ну, а потом и морду красивую набить.

Но это Питер мог сделать после отъезда Стайлза. А прямо сейчас готовился хорошенько его опять трахнуть – уже проснувшегося и отлично все понимающего. Совместный ледяной душ мог бы сплотить их в одну синюшную команду, подтолкнув к очевидному способу согреться, но Стайлз с выражением ужаса на лице, разгадав эдакую подлянку, ловко из душевой сбежал. Питер закалялся в одиночестве, до крупных мурашек по всему телу и синих яиц под съежившимся членом, который, почуяв хлынувшее после ледяного душа сухое кондиционированное тепло спальни, сразу налился кровью, продемонстрировав Стайлзу убийственно твердый стояк.

Тот покосился на член Хейла, облизнулся и сообщил, что пока хозяин принимал водные процедуры, его мобильник звонил раз пять.

- Кто? – спросил Питер со вздохом, предполагая, что это мог быть только опомнившийся Дерек, который скорее всего уже мчится сюда с похожими намерениями – бить лицо.

- Я не смотрел, – обманчиво равнодушно ответил мальчишка и, не выдержав взгляда Хейла, тут же признался в обратном, – там было написано “Госпиталь”. Ты снова уедешь, что ли?

В голосе была непритворная печаль. То ли Стайлз не очень любил оставаться один дома, то ли действительно понравилось трахаться. Тем более, в последний-то раз.

- Не уеду, – пообещал Питер, но набрав своего координатора, был вынужден согласиться на две простейшие операции, которые, оказывается, никто не мог провести, кроме него.

Это была судьба, карма. Стечение обстоятельств, которое подсказывало оставить всё, как есть. Да и просто – оставить.

Питер вздохнул, выдал Стайлзу денег на пиццу, уже зная, что никуда мальчишка без него не будет выходить и, одевшись, уехал.

Четкое течение мысли и ощущения в руке холодка скальпеля вернули Питера к привычному состоянию – состоянию уверенности в себе. Вид крови напомнил о каре, что должен понести злодей, а прекрасный исход обеих операций доказал, что психиатрия, как наука, может ошибаться, а хирургия... тоже может, но не в случае с Питером.

Он приготовился к последней битве и поехал домой.

Квартира встретила хозяина тишиной и сумраком.

Стайлза нигде не было.

Пока Питер обходил комнаты, проклиная все на свете, не сразу заметил, что раскиданные пацанские шмотки все еще раскиданы по углам, как и стоптанные кроссовки, которые тоже все еще стоят в прихожей. Замерев, он в той же темноте на слух пошел к душевой, расслышав наконец через стук сердца звук льющейся воды и заметив тонкую полоску света из-под двери. Она не была закрыта, зашел он свободно. Заметил краем глаза небольшую сумку серебристого цвета, с какими обычно путешествуют налегке модницы. Валялась она на полу распотрошенная, какие-то блекло-розовые тряпицы выглядывали из ее распахнутого зева, но видимо остальное содержимое Стайлз надел на себя.

Он был, пожалуй, красивым. Какой наверно кажется красивой бабочка, только что покинувшая лаконичную броню куколки, но еще не просушившая от физиологической слизи свои роскошные крылья.

Стайлз был заплаканным, взъерошенным, усталым. Но с каждой секундой своего свершившегося перевоплощения, яркая магия другого мира, непохожего на мужской, делала свое дело. Она врачевала мальчишку, как могла, и он, расправляя свои несуществующие, или скорее, существующие, только невидимые крылья, преображался на глазах. Сидел на кафельной плитке в изящной и кокетливой позе, скрестив ноги в простых черных чулках, которые виднелись из-под задравшейся темно-зеленой шелковой юбки.

Рядом стояли красивые серебристые туфельки Золушки, и Стайлз с лаской откровенного фетишиста бездумно наглаживал кожаный бок одной из них длинным пальцем.

Вместо лиловой маечки, что осталась лежать в сумке, на нём был... какой-то корсет? Питер бы затруднился классифицировать предмет одежды, слишком сложной конструкция выглядела, но это стоило того: было заметно, как четко вещица моделирует силуэт, сделав его угловатую геометрию более женственной, будто бы извлекли из топорного прямоугольника мужского туловища пару нижних ребер, заставив талию стать тоньше на несколько сантиметров, плечи сделав более хрупкими, одновременно прибавив пышности в районе грудины.

Два мягких, небольших холмика выступали белоснежным недоразумением из сложно выкроенных чашечек и выглядели опрятно и эстетично.

Гормоны, которые Стайлз принимал дополнительно, придали его облику необходимую избыточную двойственность, но Питер отчего-то думал, что дело было не только в них. Имелись у Хейла необходимые знания, чтобы понять – все лишние сантиметры мальчишки, а также и их недостаток, они от маленькой и тоже лишней молекулы в цепочке его ДНК. Они от небольшой, но очень трудолюбивой хромосомы, что делала мальчишку той настоящей химерой, какой и видел его сейчас Питер, не смея оторвать взгляда от пьяно-вишневых глаз.

Лицо Стайлза с легким макияжем, грустное и нежное, было невыразимо прекрасным. Природа, одарив его щедро, сверх нормы, сжалилась, позаботившись, чтобы аномалии, считающиеся в биологически правильном мире уродством, этим уродством не выглядели.

Это было красиво, эстетично и завораживающе, но... это не было историей Питера.

- Детка, – не желая называть мальчика именем, данным ему врагом, позвал Питер. – Зачем?

Стайлз завозился, сердито шмыгнул носом и вдруг легко поднялся с пола, вытягиваясь во весь рост. Смело, непринужденно поправил свой поразительно стильный наряд, узкой ступней нашаривая серебристую туфельку и ловко ее пальчиками ноги поддевая.

- Вчера ты сказал, что меня, такой, какая я есть, не существует, – сказал слишком серьезную, слишком взрослую фразу, ясно показывая своему любовнику, что здесь не только один Питер готовился воевать.