- Не надо, Стайлз, прошу... Ну, мальчик, перестань... – пробормотал он мягким голосом и потихоньку стал расспрашивать – что за беда такая, и что за желания бродят в юной голове, к чему всё это женское, наносное... Ах, прямо вот внезапно, с тринадцати лет? У девушки знакомой стащил платье? Отец, конечно же, ничего не знал – работа, служба... Один раз увидел? Сильно ругал? Ну, его можно понять, как думаешь? Поэтому он привел тебя сюда в прошлый раз? Хотел проверить... Мужское здоровье, это серьезно. Скажи, а кто-нибудь тебе нравится? Ага. Не девочка. Ну ладно, не плачь, гомосексуальность – это не болезнь, какая чушь, кто говорит обратное. Я? Ну, я совсем к этой опере не отношусь, мне этого не понять, и я иногда бываю резок во мнении. Но я никогда не стану осуждать, да и все остальные взрослые люди никогда не станут тоже. Толерантность – она признак зрелости. Да... Да... Что? Говоришь, не гей? Ну, Стайлз, давай смотреть открытиям в лицо, уж если нравятся мальчики...
У Дерека были все основания подозревать отнюдь не гейство, а нечто другое, что всплывало постепенно и исподволь в рассказах мальчишки, что было видно невооруженным глазом под всем этим изысканным бельём, но он обязан был, как профессионал, возможную гомосексуальность исключить, и она благодатно уплывала все дальше и дальше, плавно трансформируя состояние пациента в более интересный диагноз, пока только имитируя истинные его симптомы.
Дерек знал – трансгендерность подтверждают сложными тестами, анализами, собеседованиями. Он не мог поверить мальчику здесь и сейчас, не мог согласиться дать ему надежду на то, что когда-то – своими рабочими связями, знакомствами, своей... дружбой – поможет ему в чем-то.
Да и в спектакль, разыгранный перед ним, пока не очень-то верилось. Привыкший тонко отличать прекрасно сыгранные симуляции от настоящего психоза; привыкший видеть множество истерик и точно оценивать их накал, Дерек улавливал ложь в словах и интонациях Стайлза. Так ловко перемешанную с отчетливой правдой, что вычленить ее и профессионал бы не смог.
Дерек не верил, но его практически сдавшееся тело – верило. То ли сказалось длительное воздержание, отсутствие живого человека рядом, то ли это был тот самый случай, когда ты на беду свою встречаешь беса, предназначенного конкретно тебе; вдыхаешь запах его, ядовитый исключительно лишь для твоих легких, и падаешь в бездну одержимости, предварительно удалив все свои моральные догмы.
Дерек никогда не интересовался парнями, но между ног вдруг стало плавиться что-то нехорошее. Темное, неконтролируемое.
И Дерек растеряно почувствовал, как чужие руки тянутся к ремню его брюк, расстегивают ширинку, а нежный, дрожащий голос выстанывает:
- Не называй, не называй меня мужским именем. Зови меня... Одри, слышишь? Я сделаю всё, я буду тебе девушкой, я знаю – у тебя никого нет. Ты же поможешь мне, да? Обещай, обещай мне, Дерек! Я буду делать, что хочешь, для тебя, я буду переодеваться... Всё – для тебя...
Стайлз касался тела своего доктора с неожиданным благоговением. Гладил бугор в трусах, до которых уже добрался, ласково и нежно, как гладить может женщина, восхищенная прекрасным образцом мужественности, что находился у ее лица.
Дерек должен был отстраниться. Должен. Но не отстранился. Потому что это непонятное существо, не останавливаясь, вдруг прошептало:
- Когда-нибудь я изменюсь. Обязательно. А когда изменюсь и стану... другим, то я и ты... мы будем делать это, как все нормальные люди. Я же еще никогда ни с кем, слышишь? Меня никто не касался. И я дам тебе первому. Ты первым будешь ебать меня в мою... Чёрт. Дерек...
Стайлз нарушал правила не только называя своего врача по имени. Он нарушал правила самой природы, так страстно желая быть не тем, кем являлся. Еще не вполне осознавая свои желания. А вот Дерек вполне осознавал, насколько непрофессионально потакает. Что позволяет. Что совершенно теряет голову: от этой немыслимой ситуации, в которую такие правильные парни, как Дерек, не попадают; от жаркой возни у себя в трусах; от оскорбительных терминов, какими Стайлз хотел, но не называл половой женский орган...
- Позволь, позволь мне, Дерек, пожалуйста... Я знаю, что нельзя. Я понимаю это...
Руки работали споро. Скоро Стайлз ловко прижался всем лицом к чужим гениталиям, которые выцарапал из белья с проворством течной самки. Член у Дерека, несмотря на бесполезное внутреннее возбуждение, был мягким; зачатки эрекции так и остались зачатками: он слишком хорошо осознавал – кто перед ним, и врожденная неприязнь к самцам не позволяла сойти с ума окончательно.
Но Стайлзу было все равно. Он жадно к крупному пенису Дерека прижимался – щекой, носом, губами... Ловил висящие яйца в свой рот и, заглатывая одно полностью, смотрел влажными глазами Дереку в лицо, считывая эмоции, впитывая каждый его вдох и выдох. Каждый... стон.
Дерек вздрогнул, распахнув глаза, которые – когда, когда же? – нежданно оказались закрытыми, так проще было представлять, что вместо мальчика на коленях стоит перед ним худая плоская девчонка. Сосет его так и не вставший пенис, тыкая острый язычок под мокрую от слюны и смазки шкурку; не морщится от солёности и легкого душка, который под конец дня всегда да появляется.
Рука, застрявшая в волосах мальчишки, так и массировала ему затылок, хотя уже давно хотелось опустить ее ниже, нашарить маленькую грудь и тискать, тискать в процессе, пока Стайлз засасывал мягкую податливую плоть Дерека себе в большой рот...
Стоном на стон эхом откликнулся и мальчик, и Дерек опомнился. Отдернул руку вместе с головой Стайлза от своих гениталий, плохо соображая и плохо слыша то, что мальчик ему сразу же начал говорить:
- Не бойся, Дерек, не переживай ты так! Я знаю, ты честный, ты хороший, и вовсе ты мной не пользуешься. Я ж узнавал про тебя – много; расспрашивал всех... Представь, что я не твой пациент, а ты не мой доктор. Что мы... можем, понимаешь? Можем делать это. Позволь, я чуточку еще тебе пососу... Мне очень нравятся члены. Мне очень нравится твой член. У тебя очень красивый член. Не бойся, дай его мне, я не скажу, я никому не скажу, Дерек...
Потом, уже поздней ночью, у Дерека был непростой с собой разговор. Не только обязывающий ему наложить строгую на себя епитимью за контакты с испорченными мальчишками, но и раскрывающий глаза на нечто другое. На мысли, которые на трезвую-то голову так ясно обрисовали сложившуюся непростую ситуацию.
Там, в кабинете, он так и не заставил себя расслабиться полностью, да и не пытался сделать это. Он позволял юному мальчику облизывать свой вялый пенис и повисшую в позорной задумчивости мошонку. Он будто под гипнозом давал себя ублажать, нисколько не наслаждаясь процессом, а лишь не смея отказать такому страстному напору. Такая страсть ужасно эгоистична и очень даже возможно – Дерек понял это только потом – отказа бы Стайлз не потерпел. А что мешало умненькому шантажисту, заставившему доктора спустить штаны и дать себя вылизывать, раскрыть свой рот еще пошире и завопить от ужаса на весь этаж, зовя на помощь ждущего у кабинета отца и проходящих мимо работников?
Как выглядел бы Дерек в этом случае?
Как минимум – случающимся со своим несовершеннолетним пациентом докторишкой, который ото всех скрывал, что гей; как максимум – отменным педофилом с внушительным стажем, который, пользуясь своим положением, насилует мальчишек в рот.
Стайлз мог заорать. Но он не сделал этого. Потому что размягченный Дерек, облизанный между ног, согласно кивал на все головой – да, да, помогу, разберемся, проверим, сдадим, пройдем и добъёмся... И да, хочу, хочу, хочу тебя в твою... твою...
Он так же, как и Стайлз, не смог сказать грубого слова. Он никогда, до Стайлза, не думал о женщинах так. Так грязно.
Заставил, наконец, его подняться, вытолкал переодеваться за ширму и второпях назначив ему следующий прием, выдворил вон. В глаза Джону Стилински смотреть не мог, с ужасом думая, насколько громко он стонал, вставляя свой размякший член в рот его сына.
