Ее тошнит от чужих смертей. Она не хочет видеть их. Она не хочет знать, как бывает. Не хочет быть причастной к этому.

Она все же засыпает, хотя образ распятого раба по-прежнему стоит перед глазами.

Либо он, либо она. Она пыталась спасти его. И это ее ошибка. Но нет смысла гадать, как можно было все исправить. Уже нельзя.

Уже ничего нельзя.

А она даже не узнала его имя…

Весь день она думает о чужой смерти. Когда Рим успел пропитать ее своим духом настолько, чтобы она предпочла убежать от сожалений и переживаний? И чем это может обернуться для нее? Могла ли она перегореть? Но разве такое бывает?

Эмма сравнивает свою реакцию на то, что произошло с Капито, с тем, что она ощутила, увидев вчера распятое тело. День и ночь. Ей все еще жалко того человека, но… Это не та жалость. То ощущение было выворачивающим наизнанку, до тошноты, до ненависти к окружающим, до черноты перед глазами и разделенной боли. А сейчас… Сейчас жалость похожа на нечто пыльное и старое. Эмме стыдно, но она ничего не может поделать. Что сказал бы ей Робин? Наверное, что так даже лучше. Очень тяжело постоянно переживать чужое горе. И даже то, что она оказалась к нему причастна…

Эмма закрывает лицо руками.

Все. Хватит.

Либо он, либо она.

Она выбрала себя.

– Скажи, Всеотец, – бормочет она, не открывая глаз, – осуждаешь ли ты меня?

Один предсказуемо молчит.

Во время небольшого пира, который вечером устраивает Аурус, Эмма и Регина оказываются по одну сторону, разнося еду и напитки. В другое время, возможно, Эмму и возмутило бы приравнивание ее к домашним рабам – это наказание? – но она стоит возле Регины в ожидании смены блюд, и можно поговорить.

– Ты избегаешь меня.

Эмма не поворачивает голову, едва шевеля губами. Зорким взглядом она обегает атриум, следя, не смотрит ли кто на них, не пытается ли прислушаться. На другом конце помещения, среди остальных гладиаторов, виднеется Робин. Его жена – неподалеку от Регины. И она тоже прислуживает господам. По ее натянутому лицу видно, что такого она не ожидала. Эмма почему-то мало сочувствует ей. Возможно, из-за того, что Мэриан запрещает Робину видеться с друзьями.

– Я не избегаю тебя, Эмма, – очень тихо отвечает Регина. – И сейчас не время и не место, чтобы…

– Назначь время и место, – требует Эмма. Ей нужно разрешить эту проблему. Она хочет… Она много чего хочет, но, быть может, удовлетворится простым разговором, помня, что именно сказал ей Робин. Нельзя подставлять Регину, она не заслужила. И Эмма с трудом представляет, как вынесет, если Регину накажут, ведь наказание может оказаться таким, которому подвергли того несчастного раба.

Эмма жмурится. Она не будет о нем думать.

Не будет.

Регина молчит, и приходится повторить:

– Назначь время и место.

К ним направляется Ласерта, и смотрит она очень подозрительно.

Регина упорно продолжает молчать.

Эмма, не глядя, находит руку Регины и с силой сжимает ее пальцы. Это должно подействовать. И это действует.

– Молельня. Ночью, после третьей стражи.

Снова молельня. Какое-то заколдованное место! Один раз у них уже не получилось встретиться там. Почему снова?

Эмма отпускает руку Регины в момент, как Ласерта оказывается возле них.

– Что вы делаете? – с неприязнью осведомляется римлянка, смотря на то Эмму, то на Регину. – Почему вы стоите рядом?

Эмма не понимает, к чему такой вопрос. Какая разница, где им стоять? Но Ласерта велит ей встать возле Мэриан, и приходится повиноваться.

Ничего страшного. Главное – сегодня ночью. После третьей стражи.

Эмма смотрит на Регину, на ее лицо, на ее губы. Она поцелует их ночью. Обязательно. И будь что будет. Пусть весь мир сгорит в огне. Хоть что-то у нее должно остаться, если потом все пойдет не так. Аурус много лжет, он может лгать и насчет своего хорошего отношения к Эмме. Останется ли он при своем, доведись ему выбирать между Эммой и своей женой или дочерью?

– Эмма? – слышится осторожный шепот.

Это Мэриан. У нее умоляющий и растерянный взгляд, когда Эмма поворачивается к ней.

– Что? – она старается, чтобы голос ее звучал мягко.

Мэриан ни в чем не виновата. Она поступает так, как нужно ей, и это, наверное, правильно. Все здесь действуют точно так же.

Вот только никто не отбирает у Эммы Робина.

Ласерта продолжает прохаживаться вдоль рабов, выстроенных у стены, и Мэриан ждет, пока римлянка отойдет подальше, а потом торопливо шепчет:

– Почему я здесь? Никто не говорил мне, что я стану прислуживать и разносить блюда.

У нее дрожит голос.

Эмма улыбается чужой наивности, в какой-то момент ощущая себя умудренной опытом. Давно ли она сама стояла у этой же самой стены и поражалась происходящему?

– Что обещал тебе Аурус? – интересуется она.

Мэриан смотрит в сторону, на Робина. Тот ободряюще улыбается ей.

– Он… говорил, что привезет нас к Робину. Что мы станем жить все вместе.

Она растерянно умолкает.

Эмма кивает.

Все правильно.

– Но Робин – гладиатор. Раб.

Она надеется, что не нужно больше ничего объяснять.

Здесь нет иных хозяев, кроме Ауруса и его близких. И никто не может быть полусвободным.

Мэриан стремительно краснеет и опускает взгляд. Эмма снисходительно вздыхает.

– Римляне лгут. Или недоговаривают. Надо привыкнуть к этому.

Давно ли привыкла она? Или просто тоже научилась лгать?

Мэриан снова смотрит на нее, и в ее темных глазах теплится гнев.

– Привыкнуть к тому, что я теперь рабыня?! – яростно шепчет она и вынужденно замолкает, потому что Ласерта вновь приближается. Зачем она расхаживает здесь? За кем-то следит? За всеми сразу? Зачем?

Эмма смотрит римлянке в спину, бросает взгляд на Регину, не находит ее на месте и встревоженно ищет в атриуме.

Вон же она! Возле Суллы. Наклонилась к нему, а он что-то выговаривает ей, судя по недовольному выражению лица. Сидящая рядом Лупа хитро усмехается.

Эмма сжимает кулаки.

Чего эти двое хотят от Регины? Лупе, что, мало Эммы? Или Сулла предпочитает Регину?

Она силится услышать хоть слово, но стоит слишком далеко и слышит только надоедливый шепот Мэриан:

– И мой сын! Он теперь тоже раб?!

О, боги, почему она не найдет себе другого собеседника?!

– Да! – резче, чем могла бы, отвечает Эмма, и Ласерта, услышав ее голос, моментально оборачивается, в два шага оказываясь рядом.

– Что такое, Эмма? – вкрадчиво интересуется она. – Кому еще ты сказала «да»?

Она смеется собственной шутке, а Эмма сглатывает и молча отводит взгляд.

Дотерпеть.

Просто дотерпеть и достоять. Не дать Ласерте повода применить свою власть. Не обратить на себя больше внимания, чем следует.

Ласерта пытается поймать взгляд Эммы, но тщетно. Тогда она роняет пару обидных – по ее мнению – фраз про утративших свою невинность гладиаторов и величественно возвращается на свое место в триклинии. Для Эммы остается загадкой, что же Ласерта искала или пыталась услышать, ходя рядом с рабами. Так ли это важно? Наверное, все же нет. Оно никак не касается Эммы.

До третьей стражи остается слишком много время даже после окончания пира. Эмму никто не заставляет убирать со столов, и она вместе со всеми возвращается в лудус, где неприкаянно бродит, то и дело поглядывая в сторону окна, словно увидит, как меняется стража. В конце концов, не выдержав, она спускается в молельню и беседует с Одином, честно признавшись ему, что коротает время.

Почему-то подрагивают руки.

Дым от мирровой смолы щекочет нёбо.

В голову упорно лезет распятый раб, и его открытые глаза, засиженные мухами, не дают Эмме покоя.

– Всеотец, – просит она, когда понимает, что не может справиться собственными силами, – даруй мне покой. Забери печали – хотя бы на эту ночь.

Один тому причиной или же что-то другое, но вскоре дурные воспоминания оставляют Эмму. И это самое настоящее облегчение.

Она сидит на верхней ступеньке, когда слышит тихие шаги в коридоре. Моментально вскочив, она нетерпеливо смотрит в проем двери, в котором появляется Регина. Облегчение затапливает все внутри. Эмма только сейчас понимает: она боялась, что Регина обманула ее и не придет.