Продажа рабов. Сама Эмма никогда не видела этого вживую, но Робин рассказывал, что в Тускуле часто устраивается подобное. Странно, что кто-то решил нажиться во время праздника, однако сегодня последний день, может, из-за этого.

Эмма останавливается вовсе и смотрит, не в силах оторвать взгляд, на ближайшую женщину-рабыню, чьи руки и ноги скованы между собой, чтобы не дать возможности убежать. Но женщина так измождена, что и без цепей никуда не делась бы. Эмма видит, как стерты у нее запястья и щиколотки: до крови. Женщина дрожит – от холода или от голода, а может, от всего сразу, – и такая же дрожь пробегает по телу Эммы, когда та представляет, что тоже могла бы пройти через это. Если бы Аурус не заинтересовался ею, если бы не пришел тогда на корабль… К кому бы она попала? Как бы с ней обошлись?

Римляне продолжают шуметь, а рабы безучастны к своему будущему. Никто не пытается бежать, только один мужчина дергается вдруг, и Эмма напрягается, но раб всего лишь садится, видимо, не в силах больше стоять. Хозяин тут же хватает его за волосы и заставляет подняться. Мужчина встает безропотно и безмолвно, даже не морщится от боли. То ли привык, то ли уже мало что чувствует. Эмма видит, что его руки и ноги покрыты синяками, и вряд ли он так часто падал.

– Они избиты, – бормочет она, ни к кому особенно не обращаясь, потом смотрит на Пробуса. – Зачем избивать их? Разве раб будет служить лучше в таком состоянии?

Пробус сначала не отвечает, а потом пристально смотрит на нее. У него подозрительно блестят глаза. Но ведь не может же он плакать, переживая об участи рабов?

– Если ты попытаешься сбежать, – тяжело говорит он, отвечая совсем не на вопрос Эммы, – то в лучшем случае попадешь сюда.

Эмма хочет спросить, что же будет в худшем, но понимает и сама.

В худшем ее будет ждать крест.

Они уходят, но Эмма успевает увидеть, что изможденную женщину покупает какой-то пожилой римлянин, который тут же велит снять с нее цепи. И это вселяет надежду. Вот только на что? Раб остается рабом, в цепях он или нет.

Подавленная, Эмма молчит до самого лудуса, у ворот которого расстается с Пробусом и идет к себе, не в силах выкинуть из головы увиденное. Странно, что это так подействовало на нее. Может, из-за того, что вокруг все еще празднуют, и она не ожидала подобного. А может, привыкла видеть рабов не избитыми, ведь Аурус, несмотря ни на что, о своих людях заботится – и неплохо.

Когда заглянувший в комнату Робин предлагает выпить вина в честь окончания праздника, Эмма соглашается. Она верит, что это поможет ей перестать печалиться о том, что ей никак не изменить. И после третьей чаши в голове становится практически пусто. Робин наливает четвертую, и Эмма заглядывает в нее, вспоминая вдруг, как после Диса кувшин снова стал полным. Чудеса! А может, он и вправду бог?

Эмма хихикает над этой глупостью и качает головой в ответ на удивление Робина.

– Просто смеюсь, – вздыхает она, ощущая приятную легкость во всем теле. Кажется, что вот встанет она сейчас – и взлетит! И пробьет крышу лудуса, и улетит прочь из этого города и этой страны, вернется домой, а там…

Эмма снова мрачнеет, потому что ее мечты неосуществимы, и залпом осушает чашу, а потом встает, покачиваясь, и отмахивается от руки Робина, который хочет ее придержать.

– Я не упаду, – огрызается она. – И вообще мне надо… помолиться.

Эмма не хочет молиться. Сегодня она злится на богов, потому что они допускают рабство. Но все равно спускается в молельню, будто Робин может проследить за ней, а потом уличить во вранье. Почему-то Эмме это кажется важным – доказать, что она не врет.

Молельня не пуста, это Эмма понимает еще за пару шагов до порога, когда чует ароматный дым. Досада охватывает ее с ног до головы и не отпускает даже тогда, когда Эмма видит Регину. И приходится остановиться, потому что снова непонятно, в каких они отношениях.

Сквозь муть выпитого Эмма помнит, что пару дней назад Регина была готова позволить ей поцелуй, и только случайность заставила ее отшатнуться. Они еще несколько раз встречались в лудусе, но всякий раз Регина стремилась как можно быстрее исчезнуть. Эмма пыталась заступать ей дорогу, но не преуспевала и чувствовала себя оплеванной. Неужели она не заслужила даже разговора? Опять?

Регина явно ощущает чужое присутствие и оборачивается. Выражение лица ее сменяется с умиротворенного на удивленное, а Эмма снова видит в плошке у ее колен обугленное коровье копыто. Спросить ли, кому она молилась? И послушать, что она соврет в этот раз?

Эмма понимает, что ей не стоит злиться, но количество выпитого не позволяет промолчать.

– Снова молишься? – усмехается она, скрещивая на груди руки и чуть пошатываясь. – Замаливаешь грехи?

Она не знает, какие грехи Регине надо замаливать, однако ей кажется, что брошенная фраза звучит очень колко и язвительно. И тем обиднее видеть презрение во взгляде поднявшейся с колен Регины. Кто она вообще такая? Всего лишь рабыня! Рабыня, которая считает себя выше гладиатора! Сколько можно терпеть к себе такое отношение?!

В какой-то момент Эмма еще пытается уговорить себя ничего не портить, но тут слышит:

– Ты пьяна, Эмма. Я не собираюсь с тобой общаться.

Эмма набычивается, а потом коротко смеется.

– Здесь все пьяны. Постоянно! Вы разбавляете воду вином.

Регина тушит тлеющую в плошках траву, поправляет тунику и молча пытается пройти мимо Эммы, но та заступает ей дорогу. Алкоголь придает уверенности в собственных силах и развязывает язык. А еще – руки. И Эмма, попытавшись обнять Регину, тут же получает пощечину, на которую немедленно отвечает, даже не успев обдумать все, как следует. Они с Региной стоят и зло смотрят друг на друга, и Эмма видит, как на щеке Регины алеет большое пятно – наверняка такое же, как у нее самой.

– Я… – она хочет извиниться, но Регина не дает ей ни единого шанса это сделать.

– Что такое, Эмма? – шипит она насмешливо. – Можешь быть сильнее только тогда, когда бьешь?

Эмма так ошарашена, что забывает, что вообще-то Регина ударила ее первой. Она медленно мотает головой и невольно отступает на шаг. А Регина подступает – ровно на тот же шаг. И смотрит с вызовом, и в голосе ее тоже вызов, когда она говорит:

– Окажи мне уже милость, Эмма. Либо уйди сама, либо дай пройти мне.

Чудится почему-то, что она говорит вовсе не про то, что происходит сейчас. И это слишком странно.

Эмма все еще медлит, пытаясь понять, как будет лучше ответить, а Регина, которой, видимо, все надоело, быстро подступает еще ближе, хватается ладонями за щеки Эммы, склоняет ее голову к себе и целует в губы: крепко, жадно, горячо. От ее решительности подгибаются ноги, и наливается жаром низ живота. Эмма не думает ни о чем, когда впускает язык Регины себе в рот, когда встречает каждый из его ударов своим, когда поцелуй становится не просто атакующим, но сокрушительным. Пол уходит из-под ног, задурманивается голова. Эмма пытается перехватить инициативу, но Регина не позволяет, и это так далеко от всех ее отталкивающих слов, что кажется диким. В какой-то момент поцелуя Регина тесно прижимается к Эмме, и та чувствует, как напряжены чужие соски. Словно поняв, что допустила оплошность, Регина прерывает поцелуй и пытается отстраниться, однако Эмма стремительно обхватывает ее руками и притягивает к себе. Страсть пульсирует между ног, и нужно отпустить и ее, и себя, чтобы уже покончить с этой неразберихой в собственной голове. Эмма снова тянется за поцелуем, а Регина позволяет его ей, и он получается не менее горячим и глубоким, чем тот, что уже случился. Регина пропускает колено Эммы между своих бедер, и Эмме резко перестает хватать воздуха. Она прерывает поцелуй и жадно дышит, едва осознавая, насколько близка к Регине. Как тогда, в атриуме. И после… Но это молельня. Здесь нет удобной кровати или бассейна. А еще здесь нет зрителей, и Регина не Лупа, и Эмма хочет ее – по-настоящему, почти до боли. Бывает так или нет, правильно это или неправильно – все отступает на второй план, когда Эмма целует Регину в шею и вздрагивает от того, как далеко ей удалось зайти. А потом поднимает голову, и Регина жарко выдыхает ей в губы: