– А почему это может быть ненормально? – интересуется он с набитым ртом.
Эмма пожимает плечами, не глядя на него.
– Та, другая женщина, к которой испытывают влечение… она ведь может не любить женщин.
Регина любит женщин. Она сама призналась. По крайней мере, она любила одну конкретную. Значит, такие отношения ее не пугают. Да и Эмма не собирается признаваться ей в любви. Речь идет всего лишь о том, чтобы лечь с Региной в одну постель.
Эмма не понимает, как вообще доросла до такой идеи, но она кажется ей безупречно правильной. Регина притягивает ее. Когда Эмма думает о ней, у нее влажнеет между ног. Пусть это будет похотью. Вожделением. Тогда следует его просто утолить. Эмма верит, что одного раза будет достаточно. Может быть, она с самого начала хотела Регину и просто принимала это за желание дружбы. Да, это простое и разумное объяснение. Почему Эмма не додумалась до него сразу?
Она знает ответ.
Потому что она никогда раньше не хотела женщину.
Ей не с чем было сравнивать.
– Точно так же она может не любить какого-то определенного мужчину, который попытается лечь с ней в постель, – отзывается Робин, и Эмма молча соглашается с ним.
Она не узнает, пока не попробует.
– У вас тут все женщины спят с женщинами? – вздыхает она, будто часть ее не желает сдаваться, в то время как и разум, и сердце уже смирились с неизбежным.
Робин улыбается.
– Не знаю. А что?
– Это глупо, – снова вздыхает Эмма, понимая: не глупо. – И странно. Я не привыкла к такому.
Она все еще пытается сохранить ту себя, что ничего не знала о подобном.
Тщетно.
Робин удивленно хмыкает.
– Даже живя в Риме уже столько времени?
– Даже живя здесь, – эхом повторяет Эмма.
Когда она уже лежит у себя в комнате, пытаясь уснуть, к ней заглядывает Мария. У нее на лице – сочувственное выражение. Она осторожно подходит к кровати.
– Ты в порядке? – вздыхая, спрашивает она, и на какой-то миг Эмма ловит себя на том, что злится на нее за этот вопрос. Что за ненужная жалость? Разве она сетовала ей на свое положение? Разве просила о сочувствии?
То, что она мыслит категориями Регины, пугает, и Эмма силится улыбнуться. Мария ни в чем не виновата. Она хочет помочь. Эмма никогда не будет такой же неблагодарной, как Регина.
– Я в порядке, – заверяет она рабыню, и та, вместо того, чтобы уйти, присаживается на краешек постели.
Эмма смотрит на нее, давя раздражение. Разве она выказывала желание поболтать?
– Знаешь, как они называют тебя? – благоговейно шепчет Мария, не замечая настроение Эммы, и добавляет: – Горожане. Я узнала сегодня, когда ходила в город.
Эмме все равно. Она предпочла бы остаться одна, но Мария все еще ни в чем не виновата. Не хочется ей грубить.
– Как? – спрашивает Эмма равнодушно и колупает пальцем осыпающийся камень в кладке. Где-то внутри незаживающе пульсирует Лупа, о которой ей так некстати напомнили.
Мария мечтательно улыбается, складывая руки на коленях.
– Северная дева.
Видно, что ей безмерно нравится этот титул. Возможно, она слышит в нем что-то далекое и манящее, напоминающее о тех местах и странах, где ей никогда не побывать.
Эмма искривляет сухие губы в ухмылке и отворачивается к стене, ничего не отвечая.
Она больше не дева.
Они могут звать ее, как им заблагорассудится, это уже ничего не изменит.
Комментарий к Диптих 12. Дельтион 2
Орудия наказания носили различные имена. Так, например, известна ferula, представлявшая собою плоский кожаный ремень, слывший в то время одним из самых милосердных и нежных инструментов. Далее следует Scutica, сплетенная из витого пергамента, затем flagella и, наконец, самый ужасный инструмент – flagellum. Эта штука наводила сильнейший трепет и приготовлялась из скрученных полосок коровьей кожи.
Засохший сок, собираемый с надрезанных коробочек мака – опий (опиум) – по-видимому, применяли уже в раннюю микенскую эпоху греческой культуры (XIV-XII века до н.э). Название “опиум” происходит от греческого “opium” – сок. Известно, что средиземноморские цивилизации, такие как римляне, греки, этруски использовали морфий.
________________________________
С рождеством)) продолжение - 10 числа.
========== Диптих 13. Дельтион 1. Nil sancti ==========
Nil sancti
ничего святого
В день, когда начинаются сатурналии, к Эмме приходит кровь. Мучительно ноет живот, и никакие травки, данные Студием, не помогают. Эмма просто лежит пластом и мечтает умереть.
Робин рассказывает ей о сатурналиях. О том, что празднества эти посвящены богу плодородия и земледелия, что в эти дни не наказывают преступников, а рабам позволяют отдыхать. Самое же поразительное в рассказе Робина то, что римляне во время сатурналий разрешают рабам сидеть с ними за одним столом и даже прислуживают им – якобы в честь воспоминаний о существовавшем во времена Сатурна равенстве. О, Эмма очень бы хотела, чтобы Ласерта подносила ей яства и вино, но недомогание не позволяет даже встать с постели. Эмма прижимает к животу козий бурдюк с горячей водой и молится Фригг*, прося поделиться хоть толикой той судьбы, что отведена ей. Она редко так мучается в первый же день, но, видимо, все это из-за утраты невинности: по крайней мере, мать говорила, что цикл может сбиться или боли усилятся. Эмма предпочла бы первое, однако приходится довольствоваться тем, что есть.
Вечером Робин приносит Эмме большую толстую свечу и ставит возле фигурки Одина. Эмма мученически смотрит на него.
– Было весело? – умирающим голосом спрашивает она.
Робин смеется, явно не собираясь сочувствовать.
– Очень! – радостно говорит он и, склонившись, звонко целует Эмму в лоб. – Поправляйся скорее! Впереди еще много хороших дней!
Эмма не сомневается, что так и есть, но мало что зависит от нее. Всю ночь она ворочается с боку на бок, не в силах найти удобное положение, и засыпает только под утро. Однако когда Робин будит ее, Эмма на удивление чувствует себя бодрой и выспавшейся. А главное – ничего не болит!
– Готова сегодня повеселиться? – подмигивает ей Робин, и Эмма кивает. Еще как готова! Она пьет на всякий случай отвар и закусывает его тонким кусочком вареного мяса, потому что аппетита нет, а потом молится Одину и, чуть поколебавшись, Сатурну. Этот бог ей неизвестен, но у него сегодня праздник. Надо почтить. Уже одевшись, Эмма заплетает косу, пользуясь той самой лентой, что купила на рынке. Надо бы ее обновить.
Они с Робином выходят из лудуса в компании мелкого снега, а прямо на улице какой-то римлянин закалывает свинью, и кровь хлещет под ноги прохожих. Эмма морщится и отводит взгляд, а Робин подхватывает ее под руку и говорит:
– Вчера на форуме перед храмом Сатурна совершили жертвоприношение. Хорошо, что ты пропустила.
Эмма хмыкает.
– Я не люблю, когда убивают животных, – хмуро говорит она.
– А есть их любишь? – язвительно спрашивает Лепидус, увязавшийся с ними. Эмма смеряет его взглядом и ничего не отвечает. Странно, но дома ничего не мешало ей подстрелить оленя на охоте, а потом разделать его вместе с отцом. Почему же здесь все иначе?
Лепидус недолго крутится возле Эммы с Робином и убегает по своим делам. Один из соглядатаев отправляется следом, второй остается. Это тот же самый, который сопровождал Эмму, когда та встретилась с Беллой. Интересно, где она сегодня?
На улице много людей. Все радостные, поздравляют друг друга, обмениваются подарками – свечами и небольшими фигурками, вылепленными, как сказал Робин, из теста. Эмма приглядывается, пытаясь понять, одинаковы ли эти фигурки, но видит, что у всех разные. Кто на что горазд.
– Тебе весело? – кричит Робин. Он побрился вчера и выглядит очень непривычно, Эмма всякий раз сморит на него, как на кого-то смутно знакомого.
– Весело! – отвечает Эмма и в самом деле начинает чувствовать какую-то радость. Может быть, оттого, что снова гуляет, и никто не напоминает ей, что она – раб. Конечно, соглядатай тащится сзади, но на него ведь можно и не смотреть, и не думать о нем вовсе. Зато Эмма думает о Регине – впервые за пару дней. И невольно оглядывается, будто верит, что Регина покажется из-за чьего-нибудь плеча. Но та, наверное, празднует одна. Если вообще празднует, конечно. Сейчас Эмма немного жалеет, что у нее не осталось денег: она могла бы купить фигурку вон того веселого кота и подарить Регине. И это даже ничего особенного не значило бы, ведь все друг другу сегодня что-то дарят.
