– О, да, – шепчет Регина и снова прикрывает глаза. – Сцилла любила женщин, но еще больше она любила опиум*. С ним она чувствовала себя совершенно счастливой.

Эмма знает, что такое опиум: старик Бьорн привез его из своих путешествий и иногда курил зимними вечерами. Отец тогда гонял от его окон Эмму и братьев.

– Как это – курить опиум? – спрашивает Эмма и чувствует себя так, будто это самый важный ее вопрос. Перед глазами все плывет, в ушах что-то звенит, словно кто-то перебрасывает из ладони в ладонь мелкие монетки. Мысли движутся в голове медленно, Эмме кажется, что она может засунуть руку в ухо и поймать каждую, рассмотреть ее внимательно. Она пытается вспомнить, почему осталась здесь, в молельне, но не может, и в итоге вообще перестает думать о чем-либо. Тяжелый дым забивает ноздри и разум, фигура сидящей Регины то приближается, то отдаляется, колеблется, будто ветер пытается развеять ее. Эмма расслабляется. Ей кажется, что сейчас она довольна всем. Она ничего не хочет, ничто не привлекает ее внимания. Она не думает и словно теряет контроль над собой. Чувство покоя, подаренное Одином, усиливается стократ, хочется никогда не терять его.

– Это очень приятно, – слышится голос Регины, и он одновременно и далек, и близок, как и сама Регина. Эмме хочется коснуться этого голоса, и она вытягивает руку, но ловит только дымные разводы. Хочется лечь и не вставать. Однако Регина не ложится, и Эмма тоже не собирается.

– То, чем мы дышим сейчас, это опиум? – спрашивает Эмма. Ей все равно. Она не знает, почему спросила. Просто так.

Регина не отвечает. Она бездумно смотрит в одну точку перед собой и не шевелится. Эмма, наконец, дотягивается до нее и касается плеча.

– Та женщина, – выдыхает она протяжно, – Сцилла… Что она делала с тобой?

В голове все еще властвует дурман, и Эмме представляется эта Сцилла. Высокая, красивая, со светлыми волосами и пухлыми губами. У нее накрашен рот, подведены глаза и томен взгляд. Она втягивает в себя струйку густого дыма, а потом наклоняется к Регине и выпускает ей этот дым прямо в рот, а потом целует ее – медленно и глубоко, и их языки сплетаются в причудливом танце, прекраснее которого нет во всем мире.

Эмма вздрагивает и сжимает бедра, между которыми будто проносится какой-то импульс. От этого сжатия что-то сладкое разливается по телу быстрой волной. Эмма выдыхает, ощущая, что дым становится менее плотным: смесь догорает.

Регина вдруг издает какой-то звук: нечто среднее между смехом и рыданием. Эмма взволнованно тянется к ней, слыша на полпути:

– Она очаровала меня. Я влюбилась в нее. Она была взрослой, опытной и щедрой. И не относилась ко мне, как к рабыне.

Эмма дотягивается и кладет голову на колени к Регине, совершенно не помня, что не собиралась делать ничего подобного. Это кажется ей естественным и единственно возможным. А Регина касается ее волос ладонями и принимается неспешно гладить, продолжая:

– Сцилла стала моей первой женщиной. Именно она научила меня всему, что я знаю сейчас.

В Эмме тяжело ворочается глухая ревность. Она снова видит эту Сциллу, слышит, как она смеется, когда притягивает Регину к себе, как сладко вздыхает, когда получает свое удовольствие. Проклятые римляне! Даже в мыслях от вас нет покоя!

Действие дыма уходит, а Эмма продолжает лежать на коленях у Регины и наслаждаться прикосновениями ее рук.

– Не она ведь лишила тебя невинности?

Этот вопрос вырывает у Регины смех, и тот дымными струйками несется прочь. Эмма не успевает отреагировать, а Регина уже склоняется над ней, и лицо ее так близко, и оно так красиво, и так просто было бы поцеловать сейчас эти сочные губы…

Но Эмма не целует, а слушает и слышит:

– Нет, Эмма с северных гор, не она. Она научила меня покою, за что я буду всегда ей благодарна.

Она говорит об этой Сцилле так, будто та умерла, и Эмма не требует подробностей. Она просто понимает, что эта история – не тайна, которую Регина ревниво носит под сердцем и оберегает от чужих взглядов, словно боится, что от них прошлое вновь станет осязаемым. Про Сциллу Регина рассказала легко и без утайки – Эмма чувствует это.

Регина невесомо проводит ладонью по ее щеке, оставляя огненный след, и отстраняется, выпрямляясь. Чуть помедлив, Эмма поднимается и занимает прежнее положение – с сожалением. Ей подумалось на миг, что что-то могло получиться. Что именно? Что стало бы с ними, поцелуй она Регину так, как ей хочется поцеловать? Мир бы рухнул? Ее с негодованием отвергли бы? Пожалуй, второго Эмма боится больше. Ей уже отказали в дружбе – что если она ошибается и насчет остального?

Регина молча заливает плошки водой, и остатки опиумного аромата витают вокруг. Эмма гонит их от себя прочь открытой ладонью и сожалеет об утраченной легкости. Неужели возможно вот так вот просто не думать ни о чем, ни о чем не волноваться? Она понимает, почему Сцилла выбрала опиум. С ним тяжело расстаться.

Эмма уже почти готова встать и пойти тренироваться, когда слышит:

– Тебе было больно?

Ей требуется пара вдохов, чтобы понять, о чем именно спрашивает Регина, смотрящая на нее блестящими глазами.

Эмма мотает головой, а вслух говорит:

– Да.

Зачем ей знать? Как она хочет это использовать?

Откуда-то берется крайняя подозрительность, словно рождается взамен того дыма, который почти растворился в воздухе. Эмме не верится, что все может быть просто. С этой женщиной – вряд ли. И еще это признание про Сциллу… Нет, тут явно что-то не так. Следует быть осторожной.

Регина хмурится.

– Почему ты не пришла ко мне? Я дала бы тебе хороший отвар.

Эмма думает, не сошла ли Регина с ума. Они были в ссоре – возможно, они и сейчас в ней, – и она ждала, что Эмма ринется к ней с просьбами?

– Я могла бы сходить к Студию, – тщательно подбирает она слова, стараясь не вспоминать, как буквально только что лежала на коленях у Регины и думала поцеловать ее. Ни к чему хорошему это не приведет.

– Хорошо, – соглашается Регина. – Почему ты не пришла к Студию?

Эмма набирает полную грудь воздуха и спрашивает, не утерпев:

– А зачем ты все приходишь и приходишь ко мне?

Она склоняет голову к правому плечу.

– Ты ведь ясно дала мне понять, что мы не будем друзьями.

Регина вздергивает одну бровь и встает, оправляя тунику. К поясу все еще привязан мешочек с опиумным сбором, и Эмма думает, насколько правильно было зажигать его здесь, в молельне. Может быть, римские боги любят дурман? А может, опиум был для нее? Регина пыталась чего-то добиться? Или просто познакомила Эмму с одной из своих старых привычек, если судить по тому, какие отношения у них были со Сциллой.

Эмма невовремя вспоминает слова Регины о влюбленности в знатную римлянку. И это снова облачает сердце в тяжелые оковы.

Регина отходит на пару шагов, потом вдруг возвращается и нависает над Эммой. Та запрокидывает голову.

– Я не пытаюсь с тобой дружить, Эмма, – немного сердито говорит Регина. – Я просто…

Она вдруг запинается, и Эмма пораженно видит, как сквозь пробившую лицо трещину проглядывает неуверенность. Регина сомневается. Она сомневается! О, боги!

Эмма вскакивает, пытаясь выдавить из себя хоть полслова, но пока она собирается с мыслями, Регина быстро уходит – так быстро, что едва ли не бежит. Эмма оторопело смотрит ей вслед и не удивляется внезапно появившейся в голове мысли.

Больше она ей никогда не удивится.

Она думала, что хочет быть Регине другом.

Это не так.

Она просто хочет быть с Региной.

И благодаря Лупе – и истории про Сциллу – это, наконец, становится ясно окончательно.

– Ты думаешь, что женщине хотеть другую женщину – это нормально? – задумчиво спрашивает Эмма за ужином. Она сидит рядом с Робином, как и всегда, и не слишком воодушевленно ковыряется в тарелке. А ведь сегодня подали овощи с рыбой – нечастое угощение для гладиаторов, томящихся на ячменной диете.

Робин косится на нее, не прекращая есть.