– Здравствуй, Эмма, – говорит она так, будто и не было размолвки между ними, будто не она вчера сказала Эмме, что та слишком много себе позволяет, хотя Эмма всего лишь заговорила с ней.

Не будь в Эмме столько потухших эмоций, она бы что-нибудь обязательно ответила. Может, снова завязался бы разговор. А может… Но Эмма все еще пуста, и у нее нет никакого желания общаться с кем бы то ни было. Поэтому она просто проходит мимо Регины, задев ее плечом, и краем глаза видит, каким удивленным становится взгляд темных глаз. Это могло бы порадовать ее, но не радует, и Эмма, прижимая одежду к груди, идет к себе. Попавшийся навстречу Галл крякает, очевидно, пытаясь прокомментировать наготу, Эмма даже не смотрит на него. К счастью, никто больше навстречу не попадается, и уже в комнате, отбросив одежду, Эмма просто падает на постель лицом вниз, слабо морщась от далеких отголосков неприятных ощущений, оставленных на память Лупой.

У нее отобрали свободу. Отобрали возможность решать что-то за себя и для себя. Возможность есть и пить то, что нравится. И сегодня лишили последнего, за что еще можно было держаться. Что в свое время не удалось отобрать Паэтусу.

Эмма сжимает кулаки.

Это Рим. И все, кто в нем, уже и так ему принадлежат. Невозможно отобрать свою же собственность.

Она должна быть сильной. Это не повод сдаваться. Ее жизнь все еще при ней, а невинность… Что ж, однажды она все равно лишилась бы ее. Надо оставить это переживание в прошлом и не перетаскивать его на все оставшиеся дни.

Эмма переворачивается на спину и какое-то время просто смотрит в потолок. А потом очень резко понимает одну-единственную вещь, которую, наверное, ей стоило понять давно.

Она больше не будет прежней.

Никогда.

В галерее кто-то громко и долго смеется.

Комментарий к Диптих 11. Дельтион 2

Да, римлянам вполне себе было известно это слово. А Гиппократ его еще называл “маленькая колонна”.

И на этой радостной ноте - с наступающим)) не дождалась я первого числа, чо уж там))

========== Диптих 12. Дельтион 1. Divinum opus sedare dolorem ==========

Divinum opus sedare dolorem

божественное дело — успокаивать боль

Утром Эмма просыпается от того, что кто-то мягко трясет ее за плечо. Это Давид.

– Тебя ждет Аурус, – сообщает он, и сонная Эмма торопливо одевается, а потом бежит в домус: что-то подсказывает ей, что лучше не опаздывать. Возле таблинума нет раба, через которого можно было бы передать о себе, и Эмма колеблется, не уверенная, что будет правильным заходить без спроса. В момент, когда она уже делает шаг вперед и осторожно приоткрывает дверь, из таблинума доносится гневный крик Ауруса:

– Во имя Юпитера, как еще я должен это понимать?!

Слышится стук чего-то в стену, затем торопливые шаги к выходу. Эмма отшатывается, лихорадочно оглядывается и прячется в нишу, что возле самой двери, сжимается, надеясь, что ее не заметят. Из таблинума выскакивает раб и опрометью несется прочь, оставив дверь незакрытой, так что Эмме все прекрасно слышно. И она, конечно, продолжает слушать, потому что Аурус называет ее имя.

– Эмма должна была оставаться невинной! Невинной! – кричит хозяин. Ему тут же отвечает протяжный женский голос, принадлежащий Лупе:

– Ласерта передала мне твое разрешение делать с ней все, Аурус.

Эмма начинает испытывать самую настоящую ненависть по отношению к рыжеволосой римлянке. Если она не гнушается и такими способами мести, то что будет дальше? Эмма сомневается, что Ласерта на этом успокоится: уж больно велика ее обида.

Снова что-то разбивается о стену, прямо за спиной Эммы. Эмма вздрагивает и прикусывает язык от неожиданности. Может, сбежать, пока не поздно? Но любопытство сильнее, и она остается, стараясь не упустить ни единого слова.

– Кто здесь хозяин – моя дочь или же я?! – возмущенно вопрошает Аурус, и Лупа тут же отвечает:

– Я не бралась угадывать, какие сегодня меж вами отношения! Должна ли я была догадаться, что твоя дочь захочет таким образом отомстить тебе – или почему еще она поступила так, как поступила?

Эмма ждет, что Аурус что-нибудь возразит, но тот молчит, а Лупа победно продолжает:

– Я заплатила вдвое больше положенного, Аурус, утешься этим и более не докучай мне.

– Расслабься, Аурус, – внезапно звучит еще один мужской голос, и Эмма хмурится, силясь понять, кому он принадлежит. – Я уверен, что твой гладиатор будет драться ничуть не хуже, из-за того, что моя жена пустила ей немного крови.

Эмма напрягается.

Сулла! Вот кто это! Он знает, чем занималась Лупа, и не осуждает ее? Или они такая крепкая семья только перед остальными? Он позволяет ей делать все, что захочет? Разве это в римских обычаях, чтобы жена управляла мужем?

Наступает долгое, тягостное молчание. Эмма слышит, как кто-то – наверное, Аурус – расхаживает из стороны в сторону. А потом снова заговаривает Лупа, и ее голос звучит успокаивающе:

– Я заплачу тебе еще больше за следующий раз с Эммой, ланиста, можешь не волноваться. Она понравилась мне, хоть и была вялой, как тухлый перец.

Она смеется, и Эмма сжимает кулаки, слыша второй женский смех, вторящий первому. Ласерта! Она там! Поганая тварь! И как только земля такую носит?! Не горят у нее пятки? Не подпаливается ли подол туники?!

– Она совершенно ничего не умеет, но я уже предвкушаю, как славно обучу ее всему, – плотоядно продолжает Лупа. Аурус же молчит, и невозможно сказать, одобряет он намерения Лупы или нет. Зато вмешивается Сулла:

– Чтобы доказать тебе, Аурус, что мы не желали такого исхода, я готов выплатить тебе вперед за два боя Эммы – вне зависимости от того, как она их проведет. И, конечно, плачу вдвойне за все желания моей драгоценной супруги.

Эмму снова покупают. А она ничего не может поделать с этим. Не стоит ли порадоваться, что это будет всего лишь Лупа, а не какой-то неизвестный римлянин? С другой стороны – чего теперь Эмме опасаться? Она уже потеряла почти все, что имела.

Эмма прижимается затылком к стене и дышит ровно и медленно. Плевать. Она все вынесет. Все выдержит. Назло всем. Никто не сумеет причинить ей больше боли, чем уже причинила Регина, предав доверие. Тело восстановится, раны заживут – они всегда заживают. А чем более покорной будет Эмма, тем больше ей дадут свободы.

Распахивается дверь, и Эмма пытается стать невидимой, но величаво выплывающий из таблинума Сулла не смотрит по сторонам. Следом идет Лупа, и ее догоняет Ласерта и хватает за руку. В тот же миг Лупа разворачивается и отвешивает ей хорошую пощечину. Эмма невольно задерживает дыхание, чувствуя, как радость разливается по телу, и жмурится, будто это поможет ей остаться незамеченной.

– Ты подставила меня, – гневно шипит Лупа. – Мне пришлось оправдываться перед твоим отцом!

Эмма усмехается. Что ж, не только ей все это причинило неудобства. Конечно, не сравнить, но все-таки…

– Это того стоило, – слышит она мерзкий голос Ласерты. – Давно ли тебе попадались такие, как Эмма?

Римлянки смеются вместе, и брезгливость завладевает Эммой.

– Ты права, – соглашается Лупа. – Невинный гладиатор… да еще и девчонка… никаких денег не жалко! Ах, это бесподобное ощущение власти!

Они снова смеются и уходят под руку, будто и не случилось меж ними только что размолвки, а Эмма как стояла в нише, так и стоит, боясь пошевелиться. Кто там еще у Ауруса? Время, однако, бежит, а из таблинума никто больше не выходит. Тогда Эмма осторожно покидает нишу и, завидев раба, подзывает его.

– Скажи хозяину, что здесь Эмма, – просит она, и раб буквально сразу же приглашает ее зайти. Эмма переступает порог таблинума. Аурус поворачивается к ней, у него тяжелый, сумрачный взгляд.

– Как ты себя чувствуешь? – спрашивает он глухо.

Он все еще рассержен, это ощущается в его движениях. Он шагает отрывисто, резко, будто никак не может решить, не стоит ли бросить себя в бег.

Эмма опускает глаза.

– Хорошо, господин.

Она не думает, что есть смысл жаловаться на Лупу. Да и не хочет она наживать себе еще одного врага. Может быть, с помощью Лупы удастся быстрее сбежать. Конечно, настоящим помощником она не явится, но сможет невольно в чем-то помочь.