– Ты можешь продолжать себя в этом убеждать.

Эмма, несмотря на непринятие всего, что ей только что сказали, понимает, что имеет в виду Регина. Она говорит о том, что Эмма показалась ей ребенком – слабым и нуждающимся в защите. От Паэтуса. И, забыв о собственном решении не общаться, Регина переступила через себя, чтобы потом, практически сразу же, получить наказание за свою мягкость. Но разве есть в том вина Эммы? Разве смеет Регина обвинять ее в этом?

С губ Эммы срывается злое:

– В следующий раз будь матерью собственным детям.

Ей кажется, что Регина вздрагивает прежде, чем равнодушно сказать:

– Я не могу иметь детей.

Сами боги могут сойти на землю, и это не явится чем-то более поразительным.

Пораженная высказанным откровением, Эмма, подавляя внезапный стыд, силится услышать горечь или боль в чужих словах, но ощущает лишь холод. Регина смирилась? Или научилась не показывать то, что чувствует на самом деле? Ей двадцать семь, как давно она узнала о своем горе? В другое время Эмма обязательно спросила бы, как это произошло, но сейчас… Сейчас она способна только на одно-единственное.

– Мне жаль, – искренне говорит Эмма, в этот момент забывая обо всех преградах, что разделяют их, обо всех обидных поступках и словах. Нет для женщины большей беды, чем не познать радость материнства – так учила Эмму мать. Так запомнила она на всю жизнь.

И совершенно забыла, что только что говорила ей Регина про жалость. А потому не понимает, почему так сильно искажается лицо Регины после ее слов. Будто она хочет броситься вперед и задушить Эмму.

– Теперь лжешь ты, – голос ее, однако, все еще равнодушен. – Ты просто выучила, что именно нужно говорить.

Эмма открывает рот и тут же закрывает его. Что толку, если она скажет, что все совсем не так? Регина умеет поворачивать под себя любую ситуацию. И если ей кажется, что никто не смеет ее жалеть… Что ж, Эмма может доставить ей такое удовольствие. В конце концов, она не девочка для битья какой-то римской рабыни. Она – гладиатор! И она только что одержала свою первую победу!

Эмма встает и подходит к Регине: очень близко. Так, чтобы увидеть себя в ее глазах. А потом говорит, стараясь вложить в слова максимум равнодушия – такого же, которым щедро одарила ее Регина:

– Я думала, ты хороший человек. Мне хотелось верить тебе. Мне хотелось верить, что мы будем друзьями.

Никем они теперь не будут, конечно. Эмма не хочет никаких отношений с женщиной, которая обманула ее и смеет в лицо говорить, что так и нужно было поступить. У Эммы тоже есть гордость. Пора бы уже вспомнить о ней.

Регина снисходительно смотрит на нее.

– Мы – рабы, Эмма с северных гор. И мы исполняем волю хозяев. Если ты думаешь, что я поставлю твои желания выше, чем желания Ауруса, то ты ошибаешься.

– Не Аурус приказал тебе врать мне, – парирует Эмма.

Регина вздергивает брови.

– Ты так в этом уверена?

Смех срывается с ее жестоких губ морозным ветром.

Эмма уверена. Она была уверена до этого момента, но теперь… Регина говорила только про себя, только про свои желания и намерения, но что, если они совпали с приказом Ауруса?

Эмма невольно сжимает кулаки. Она хочет сделать Регине больно – потому что не сможет дотянуться до Ауруса, а нужно на ком-то выместить злость. Причинить боль, сходную с той, что сейчас испытывает она сама. Но Регина вздергивает подбородок и с вызовом смотрит на Эмму, будто говоря: «Ну, давай! Бей! Бей, Эмма! Думаешь, тебе станет от этого легче?» Карие глаза искрятся злым задором. Регина готова к любому удару и тотчас же отразит его.

И Эмма, с блеском выигравшая на арене, позорно бежит с нового поля боя, оставляя победу женщине с самым каменным из всех сердец.

Она уходит к себе и валится на постель, бездумно вслушиваясь в далекие крики. Толпа чествует Робина, она уже забыла о ней, и, может быть, это даже хорошо. Будь Эмма единственным триумфатором сегодня, ей пришлось бы снова выйти на арену, презрев все то, что ей открылось.

Она смотрит в потолок и все крутит и крутит в голове слова Регины. Злость и горечь постоянно сменяют друг друга, в какой-то момент Эмма думает, что надо было все забыть – они действительно всего лишь рабы, и ведь Эмма сама лезла с дружбой, – но потом вспоминает, что именно говорила Регина, и гнев вспыхивает с новой силой. Если бы дело было только в приказе Ауруса… однако Регина не скрыла, что не чувствует за собой вины. Более того, она бравировала этим и кидала в лицо Эмме обидные слова, отлично зная, как они подействуют.

На долю мгновения Эмма думает, а не специально ли Регина так вела себя, чтобы снова оттолкнуть ее от себя по какой-то причине, но в комнату вваливается Лепидус, и мысль ускользает, чтобы уже не вернуться.

– Вставай, бравый гладиатор! – орет он и размахивает чашей, из которой выплескивается вино. – Пойдем праздновать! Игры окончены!

Эмме не хочется никуда идти, и она просто отворачивается от Лепидуса, а тот, продолжая радоваться, хватает ее за плечо.

– Эй, хватит лежать! Ты надрала задницу Лилит – это дорогого стоит! Давай, выпей!

И он сует ей под нос чашу. Эмма морщится, а потом думает: почему бы и нет? В конце концов, это ведь ее день. И только Регина, на самом-то деле, виновата, что захотела его испортить. Поэтому она осушает чашу до дна, а потом обнимает Лепидуса за шею и вместе с ним отправляется на кухню, где уже шумят и веселятся остальные гладиаторы. Особенно усердствует Робин: выбрав кого-то себе в партнеры, он в лицах пересказывает бой и, конечно же, побеждает снова. Гладиаторы вновь и вновь поздравляют его, а он, завидев Эмму, остановившуюся в стороне, бежит к ней, хватает за руку и кричит:

– Вот настоящий победитель! Герой!

Гладиаторы тут же окружают Эмму и наперебой выкрикивают одобрительные слова, а Эмма смущенно улыбается, с каждым мгновением все быстрее избавляясь от грусти. Даже мысли о том, что бой мог быть подставным, больше не лезут в голову. Она победила! Победила! И это ее право – выпить столько вина, сколько захочется!

Аурус расстарался для своих гладиаторов: на столах есть почти все, что Эмма видела тогда в атриуме, на пиршестве. Никто, конечно, не будет обновлять блюда и играть на кифаре, но можно наесться и напиться до отвала. Где-то на третьей чаше вина Эмма напрочь забывает о больных руках и вместе с Робином отплясывает какой-то танец под ритмичные хлопки в ладоши остальных гладиаторов. Отдуваясь, Робин поясняет, что это танец с его родины, и Эмма старательно повторяет движения, а когда не получается, заливается искренним смехом и мотает головой.

– Я хочу есть! – заявляет она и садится, и ест – все, что душе угодно. Лепидус подливает ей вина, и Эмма думает, что знает, чего он добивается. Но ведь Робин рядом, он не допустит ничего подобного. Однако Робин занят чем-то своим, Эмма слышит его оживленный голос в другом конце кухни, а рядом с ней усаживается Кирос – тот самый грек, что клал монеты на глаза бедняги Капито. Он с улыбкой смотрит, как Эмма залихватски осушает очередную чашу вина, а потом заботливо спрашивает:

– Я гляжу, ты тут одна сидишь.

Он подвигается ближе и интимно шепчет Эмме на ухо:

– Развлечься не желаешь? Я могу устроить.

Его рука ложится Эмме на бедро и весьма уверенно ползет под край туники, а Эмма смотрит тупо и не может понять, в чем же заключается то развлечение, что предлагает Кирос. В следующий момент его губы прижимаются к ее шее, и Эмма давится виноградиной, которую успела закинуть в рот. Чужая рука хватает ее за промежность, и это вовсе не весело. В глазах Эммы начинает двоиться, она замахивается, чтобы отпихнуть Кироса, но тот и сам отлетает куда-то, а рядом вдруг оказывается взбешенный Робин, который орет:

– Еще раз подойдешь к ней – оторву хозяйство!

Все вокруг затихают.

Кирос огрызается из того угла, в котором очутился:

– Для себя бережешь, что ли?

– Ах ты!.. – Робин кидается к нему, но Галл и Лепидус хватают его и оттаскивают в сторону, попутно увещевая не тратить силы на дурака. А Эмма опрокидывает еще одну чашу вина и думает, что Робин хорош. И он защищает ее. А она ему доверяет. В прошлый раз он отказал ей, но на то была причина. А если спросить его снова?