– Хорошо, – обреченно выдыхает она. – Ты ничего мне не должна. Но и я тогда тебе тоже!

Она по-детски надеется, что зацепит этим Регину, но та просто пожимает плечами.

– Я у тебя ничего и не просила.

И снова Эмма оказывается поверженной. Что бы она ни сказала, о чем бы ни спросила – Регина отбивается от этого на лету и так легко, что возникает даже какая-то зависть. Эмма не может просто взять и выкинуть из головы то, что мешает жить. Наверное, стоило бы поучиться этому у Регины.

На подносе лежит еще один кусок хлеба с мясом, и Эмма тянется за ним, потому что не знает, что еще может сказать. Она молча жует, надеясь, что Регина уйдет, но та стоит и, видимо, ждет, когда освободится поднос. В какой-то момент Эмма думает опрокинуть чашу с соком и освободить Регину от навязанной повинности, но потом новой волной накатывает обида.

– Что ты сказала Аурусу там, в ложе?

Эмма не рассчитывает на ответ. Тем более – на честный. И вяло удивляется, когда слышит:

– Что прибыл Сулла со своей супругой.

Эмма, конечно, не станет признаваться, что приняла все на свой счет. Но и полного доверия к Регине у нее уже нет.

– И поэтому он так расстроился?

Разве Сулла не был приглашен? Ведь он, вроде бы, ставил деньги на бой Эммы.

Регина усмехается, но усмешка не выглядит веселой.

– Сулле – нет. Лупе – да.

Эмма зачем-то вспоминает то пиршество, на котором Лупа залезла Регине под тунику. Но не мог же Аурус расстроиться из-за того, что свободная римлянка снова захочет пристать к рабыне. Или мог?

Эмма дожевывает хлеб, давно разделавшись с мясом, давится и заходится в кашле. Регина заботливо протягивает ей чашу с соком. Эмма в порыве злости отбивает рукой ее руку, и сок выплескивается на каменные плиты пола. Регина поджимает губы.

– Зачем ты это сделала? Ты ведь потеряла достаточно крови, разве ты не хочешь…

– Замолчи! – гневно перебивает Эмма, и в ней нет ни капли уважения и привязанности, которые она еще недавно чувствовала к Регине. – Какая тебе разница?! Ты всегда хотела, чтобы мне было больно!

Она кашляет последний раз и заставляет себя подняться, потому что глупо вот так вот разговаривать с Региной, когда она все равно выше. Ноги слегка зудят, но не так, как запястья, мазь на которых давно перестала охлаждать.

– Это неправда, – спокойно говорит Регина. – Я никогда не хотела, чтобы тебе причинили боль. Ты путаешь с этим мое нежелание общаться с тобой.

Она чуть улыбается, а Эмма так разозлена, что хочет содрать с ее губ эту улыбку. Чему Регина радуется? Тому, что принизила ее?

Эмма ловит себя на мысли, что могла бы ударить ее. Сейчас, в запале после боя, который не ушел окончательно, она могла бы сделать многое. Но она не бьет женщин. Даже за то, что они врут.

В голову внезапно влезают образы из прошлого, и Эмма задыхается, вспоминая сначала атриум, а потом и купальню. Стыд накатывает удушливой волной, потому что она оказалась в роли глупой девчонки, которую обвели вокруг пальца и сделали с ней все то, что хотели сделать.

– Зачем ты спросила меня тогда, знаю ли я, кто под маской? – Эмма всматривается в глаза Регины, надеясь уловить в них тень сожаления, хоть что-то, что позволит понять ее и принять то, что она сделала. Но Регина все еще под маской, и пусть она не золотая, но настолько непроницаемая, что Эмма бьется об нее, как о каменную стену.

– Потому что мои дальнейшие действия зависели от того, что ты скажешь.

– Я могла соврать, – отчаянно выдыхает Эмма. Она цепляется, сама не зная, за что именно и для чего.

Губы Регины изгибаются в насмешливой улыбке.

– Я видела, что ты не врешь.

И Эмма краснеет, когда понимает, на что дан намек, но стыд только распаляет своим огнем ту злость, с которой уже почти невозможно справиться.

– Зато солгала ты! – вдруг взрывается Эмма и вздрагивает от собственного крика. – Ты солгала мне! Ты все знала и смеялась надо мной! Сначала в атриуме, а потом и там, в купальне! Ты сотворила из меня посмешище!

Она все кричит и кричит, и голова кружится от этого крика, а внутри будто зреет что-то и вот-вот прорвется. А когда она замирает, дрожа, то слышит, как спокойно говорит ей Регина:

– Ты хотела общаться со мной, – она прищуривается. – Думаешь, смогла бы ты делать это, знай, кто именно лежал под тобой в тот день? Смогла бы смотреть на меня без жалости? Смогла бы не корить себя, хоть ни в чем виновата и не была?

Она все еще щурится, не отрывая от Эммы взгляда. А Эмме кажется, что ее сразили в самое сердце. Она подступает ближе, Регина же не двигается с места и не поднимает рук.

– То есть, – охрипшим от крика голосом спрашивает Эмма, – ты… пыталась позаботиться обо мне?

Она не успевает проникнуться к Регине теплыми чувствами, потому что та насмешливо говорит:

– Разумеется, нет. Я защищала себя от твоей жалости.

Назревшее внутри прорывается и заливает все едкой желчью.

Эмма моментально припоминает тот разговор в молельне, когда Регина с яростью набросилась на нее за помощь с Паэтусом. Почему она так боится, что кто-то пожалеет ее? Это связано с ее прошлым? Она доверилась кому-то, а он ее предал?

Эмма трясет головой, мысли в которой никак не могут связаться воедино.

– А потом? – она не просит – она требует ответа. – Потом, в купальне? Что это было? Зачем это было?

Регина усмехается, и на этот раз усмешка делает ее лицо злым. Карие глаза снова полнятся темнотой.

– Долг за долг, Эмма, – небрежно отвечает она. – Ты сделала хорошо мне, я сделала хорошо тебе.

«Ты уже отблагодарила меня…»

«…уже отблагодарила…»

«…уже…»

Эмма снова трясет головой, пытаясь избавиться от всплывающих из прошлого фраз, и отчаянно клянет себя за то, что не видит намеков, не нащупывает второго дна. Но она доверяет – доверяла! – этой женщине, хотела быть ближе ей, хотела помогать ей и защищать. Почему ее добрые намерения обернулись вот этим?! Разве заслужила она такое?

– Я ведь тобой восхищалась, – горько говорит она и в который раз вздрагивает, когда Регина просто небрежно пожимает плечами.

– Я не просила тебя это делать.

Эмма садится обратно на скамью и закрывает лицо руками. Внутри у нее все рушится. Зачем она согласилась на этот разговор? Ей нужно было уйти. Регина успела подготовиться, она чувствует себя на коне, а что досталось Эмме? Право узнать, какая она жалкая и никому не нужная?

– Зачем, зачем все это? – глухо произносит она и не до конца понимает, спрашивает ли она у Регины или у самой себя.

На какое-то время вокруг устанавливается густая тишина, и Эмма варится в ней ровно до следующего взрыва воплей толпы: видимо, Робин провел какой-то хороший прием. Эмма убирает руки от лица и всматривается в Регину с угасающей надеждой все исправить. Прямо сейчас она готова принять извинения. Готова забыть все, пусть только Регина скажет, что была неправа.

Она устала. Она хочет покоя. И в душе тоже.

– Ответь же, Регина, – просит она почти умоляюще. – Зачем было все это?

И, наверное, нет ничего непредсказуемого в последующем ответе Регины.

– Я пожалела тебя, – говорит она. – Я видела твое лицо там, в атриуме. И до этого, в купальне. Я видела, как тебе страшно. Как одиноко.

Эмма холодеет с каждым словом, и силы оставляют ее. Горечь и тоска достигли своего предела и теперь уже только могут идти на спад, уступая место разочарованию. Эмма снова чувствует боль от ранений, и ей хочется взвыть. Но она молчит и слушает, что продолжает высказывать Регина.

– И, к моему большому сожалению, – в голосе Регины проскальзывает вдруг горечь, сравнимая с той, что испытывает Эмма, но Эмма тут же выкидывает ее прочь из своей головы, – я все еще остаюсь человеком. Иногда я жалею таких, как ты. Всякий раз это выходит для меня боком. И всякий раз я клянусь, что больше этого не повторится. Но вот появляешься ты с твоим забитым взглядом, и ты лезешь ко мне, и ты просишь защиты…

– Я не слабее тебя, – глухо перебивает Эмма, и Регина тихо смеется: