Ласерта молчит, и Аурус поторапливает ее:

– Мы не можем сидеть здесь весь день.

Эмма жмурится, когда слышит, как Ласерта цедит:

– Извини.

– Громче! – требует Аурус, и Ласерта едва ли не кричит:

– Прости меня!

– «Прости меня, Эмма!»

– Прости меня, Эмма!

Эмма жмурится еще сильнее, затем выдыхает и поднимает голову.

Во взгляде Ласерты – чистая, ничем не разбавленная, ненависть. Римлянка не забудет это унижение, в этом можно не сомневаться.

Аурус довольно говорит дочери:

– Вот и хорошо. А теперь, – он оборачивается к Эмме, – скажи, что ты простила ее.

Эмма сглатывает. Аурус безумен. Зачем он стравливает их?

– Я простила ее, господин, – заученно произносит она, но Аурус хмурится:

– Обращайся к ней, не ко мне: госпожа…

Взглядом Ласерты можно замораживать воду. Эмма смотрит на нее и будто сама замерзает.

– Госпожа, – повторяет она, и Аурус снисходительно подсказывает ей:

– «Я прощаю тебя…»

– Я прощаю тебя, – покорно говорит Эмма и видит, как искажается презрением лицо Ласерты. Можно подумать, ей есть дело до прощения рабыни. Но зато ей наверняка будет дело до того, как закопать эту рабыню под ближайшей колонной.

Аурус довольно потирает руки. Ему нет дела до того, как смотрят друг на друга две женщины, что испытывают, играя роли в этом неприятном спектакле. Ласерта покидает таблинум сразу же, как отец позволяет ей это сделать, а вот Эмме приходится задержаться.

Аурус отходит к своему столу, наливает в чашу немного вина из кувшина и пьет, на этот раз ничего не предлагая Эмме. Но той и не хочется. В голове у нее только одна мысль: как выйти живой из всего этого? Робин предупреждал, что Ласерта злопамятна, и Эмма никогда не стремилась прочувствовать это на своей шкуре. Теперь, видимо, придется. Зачем, ну, зачем Аурус устроил все это? И ведь не спросить, не укорить, не потребовать вернуть все назад.

– Знаешь, почему я так поступил? – говорит вдруг Аурус. Хочет ли он пооткровенничать с рабыней или заметил непонимание Эммы – неважно. Главное, помотать головой.

Аурус неспешно смакует вино, потом бросает:

– Ласерта пьет. И как бы я ни старался это скрыть, скоро правда выйдет наружу. Тускул будет обсуждать не меня и моих славных гладиаторов, а меня и тот позор, которым покроет меня собственная дочь.

Он старается говорить небрежно, но Эмма отчетливо слышит, как сильно задевает его поведение Ласерты.

– Я наказывал ее. Лишал денег, запрещал выходить из домуса, покупал какие-то немыслимые отвары и настойки, чтобы отбить у нее тягу к вину. Все тщетно. И я подумал – может быть, если она извинится перед тобой… если испытает унижение, которое испытываю я всякий раз, как она напивается… то все встанет на свои места?

Он смотрит на Эмму, будто ждет ответа. Но Эмма не может ему посочувствовать. Как и Ласерте. В ее деревне был один запойный пьяница, который начал пить, когда умерла его жена, вроде как тогда от него отступала непримиримая тоска. Но по чему тоскует Ласерта? Что не устраивает ее в этой богатой, свободной, привольной жизни? Эмме не понять. Она даже не хочет пытаться. Она знает только, что Ласерта затаила на нее злобу и не оставит все это просто так.

Аурус продолжает пристально разглядывать ее, потом подливает себе вина.

– Заходил Паэтус. Жаловался на твое непослушание. Говорил правду или врал, собака?

Эмма думает, что у Ауруса выросли плохие дети. Но кто в том виноват?

– Мои дети ненавидят тебя, – смеется Аурус. – Ты не знаешь, почему?

Он машет рукой.

– Отвечай же, я устал разговаривать сам с собой.

Эмма переминается с ноги на ногу.

– Я могу говорить прямо, господин? – уточняет она.

Аурус пожимает плечами.

– А в чем будет смысл, если ты станешь врать?

Эмма скользит быстрым взглядом по его руке с перстнями на каждом пальце.

– Они считают, что ты уделяешь мне слишком много времени и сил, господин.

Брови Ауруса удивленно поднимаются.

– Ты – мой новый гладиатор. На которого я очень рассчитываю в предстоящем бою. Оракул предсказал, что с тобой меня ждет успех.

Он качает головой.

– Почему я не могу в таком случае уделять тебе внимание?

Эмма пожимает плечами. Что она может сказать? Что его дети ревнуют? Пытаются привлечь к себе внимание? Что все это – одна большая глупость, в которой должен разбираться сам Аурус, а никак не его рабы?

– Госпожа Ласерта будет мстить мне, господин, – неожиданно для себя самой говорит Эмма. – Как и господин Паэтус. Я стала свидетелем их слабостей.

Аурус ведь позволил ей говорить открыто. Пусть знает теперь, на что обрек своего любимого гладиатора.

Эмма ждет какой-нибудь реакции, но Аурус продолжает безмятежно пить вино. А потом машет ей рукой:

– Ты можешь идти, Эмма.

Эмма не понимает, услышал ли он ее, но переспрашивать не рискует, и выдыхает свободно только за пределами таблинума, где прижимается спиной к стене, потому что ноги дрожат, и следует подождать, когда они снова смогут двигаться. Эмма неосмотрительно прикрывает глаза, а через пару вдохов ее уже хватают за волосы и шею и опрокидывают на пол, и пинают в живот, и в ребра, и в пах – куда только дотягивается Ласерта, яростным шепотом изрыгающая проклятия. Эмма не сопротивляется – да и неожиданность нападения повергла ее в ступор – и только прикрывает голову руками. Ласерта, наконец, выдыхается и отступает, а на замену ударам приходит тупая боль, быстро распространяющаяся по телу. Эмма осторожно отнимает руки от головы и слышит:

– Не думай, что я забуду сегодняшний день, тварь!

Ласерта отдувается, прижавшись к стене. Ее рыжие волосы всклокочены, глаза горят злым безумием, туника сползла с левого плеча, обнажив его. Эмма не рискует пытаться встать, боясь, что снова ударят, поэтому лежит молча и не шевелится. Ласерта же продолжает обзывать ее и своего отца, а потом подключает к этому и всех остальных, кого только может вспомнить. Под конец, выдохнувшись, она наклоняется к Эмме и угрожающе обещает ей:

– Расскажешь хоть кому-нибудь – убью. Помяни мое слово.

Она стремительно уходит, а Эмма осторожно садится, прислушиваясь к ощущениям. Тело болит, но не так, как после побоев Науты на корабле. Терпимо. Однако все равно можно наведаться к Студию.

– Что случилось? – округляет глаза тот, когда видит синяки, черными розами расцветающие на коже. – Только не говори, что неудачно упала.

Эмма криво ухмыляется.

– Ты не поверишь…

Студий не верит, конечно, но подробностей понимающе не выпытывает, а добросовестно покрывает ушибы густым слоем резко пахнущей мази.

– Ничего страшного, – буркает он напоследок. – Не смертельно, сама понимаешь.

Эмма понимает, конечно. А еще она понимает, что с ней бы этого не случилось, не заставь Аурус Ласерту сделать то, что она сделала. Он хочет наказать свою дочь – но при чем тут Эмма? Будто ей проблем не хватает.

– Мы для них – словно вещи, – вздыхает Робин, когда Эмма делится с ним произошедшим, наплевав на предупреждения Ласерты. – Никто не задумается о чувствах раба.

Он отправляет ее немного полежать, сказав, что Август тренировки все равно уже закончил, а больше заниматься нечем. Эмма ловит себя на мысли, что с нетерпением ждет годовых боев – даже с учетом того, что все еще не уверена в собственной готовности к ним. Но, так или иначе, а это что-то изменит в ее жизни. Кто знает, может быть, сами боги захотят посмотреть!

Эмма дремлет у себя, когда слышит, что кто-то заходит в комнату. Сквозь одурманивающий сон и чуть приподнятые веки она видит, что это Регина. Та приближается к кровати и склоняется над ней. А потом очень тихо спрашивает:

– Эмма, ты спишь?

– Нет, – нехотя отвечает Эмма и пытается сесть, покрывало сползает и обнажает синяки на ребрах. Быстро накрыться обратно не получается, и Регина, конечно, все замечает. Выражение лица ее резко меняется.

– Кто это сделал? – отрывисто спрашивает она. – Кто-то из рабов? Гладиатор?