– Не смей!

И Эмма опрометью бросается обратно.

– Ты все еще носишь ее, дрянь?! – слышит она раздраженный вопль и врывается в помещение как раз в тот момент, чтобы успеть увидеть, как Паэтус, одной рукой держа Регину за волосы, второй хватается за цепочку на ее шее и яростно дергает. Цепочка рвется, он выкидывает ее прочь и отвешивает Регине оплеуху, да такую, что голова той дергается, будто вот-вот оторвется. Ярость застилает Эмме глаза, она наскакивает на Паэтуса со спины, обеими руками хватает его за шею и, зажимая ее, потихоньку начинает отгибать голову Паэтуса назад. Тот рычит и сопротивляется, но в итоге сдается и отпускает Регину. Она тут же бросается куда-то в сторону, а Эмма в свою очередь отпускает Паэтуса и отскакивает, становясь в защитную стойку. Паэтус оборачивается, его безумный взгляд рыщет по молельне, затем наталкивается на Эмму и буквально тут же проясняется.

– Снова ты, – он усмехается, чуть обнажая зубы. Хочет шагнуть вперед, но быстро передумывает и, дернув шеей, стремительно уходит, не оборачиваясь. Эмма какое-то время ждет, что он вернется, но этого не происходит, и тогда она подходит к Регине.

Та сидит на коленях и молча смотрит на остатки цепочки, лежащие на ладони. Цепочка разодрана надвое, и, наверное, ее можно починить, но Эмма понимает, что это будет уже совсем не то. Она опускается на одно колено рядом с Региной и сочувствующе говорит ей:

– Мне так жаль, Регина.

Она кладет руку ей на плечо и тут же изумленно вскакивает, потому что Регина отталкивает ее от себя и поднимается, зажимая кулак с цепочкой. А затем принимается молча и неотвратимо идти на Эмму. Ничего не понимая, Эмма все отступает и отступает, пока спиной не чувствует что-то твердое и холодное. Стена. Дальше идти некуда. Раскрытые ладони прижимаются к шершавой кладке. А Регина делает еще один, последний шаг, и ее лицо оказывается у лица Эммы: очень близко, непозволительно близко. Губы почти касаются губ.

– Больше никогда не смей говорить мне такое, – шепчет Регина, и ее шепот мнится самым страшным из всех проклятий, что только могли прозвучать в тиши молельной. Она заглядывает в глаза Эммы, а Эмме кажется, будто в самую душу и хватается за нее, норовя выдрать.

– Что я такого сказала? – едва найдя в себе силы, спрашивает Эмма. Она ощущает тепло, исходящее от тела Регины, которое почти прижимается к ее собственному, и от этого сладко тянет внизу живота. Просыпаются воспоминания о том вечере, когда Регина решила, что должна помочь. Эмма с силой давит себе на руки, чтобы, не дай боги, не шевельнуть ими, не коснуться Регины, не притянуть ее к себе. Она – не одна из распутных римлянок. И никогда ею не станет. А Регина – не женщина для утоления плотских желаний, которую можно использовать всякий раз, как захочется. Регина – ее друг. Друзей не хотят.

Но она с удовольствием обменяла бы поцелуй Ласерты на поцелуй Регины. Вот только Регина не собирается ее целовать.

– Я не просила тебя помогать мне. Я никогда тебя об этом не просила. И не попрошу. И не смей меня жалеть!

Ее глаза горят неприкрытым гневом, и она слишком хороша в своей ярости, чтобы обижаться на нее.

«Не надо просить! – хочется крикнуть Эмме. – Я помогу сама!» Но она молчит и не может оторвать взгляд от губ Регины, презрительно кривящихся так близко от ее собственных.

– Прости, – только и говорит она и добивается ненавидящего взгляда, который бросает на нее Регина перед тем, как уйти. Эмма еще долго стоит у стены, пытаясь понять, что же сделала неправильно, но так и не понимает. А потом, растерянная, покидает молельню, совершенно забыв, зачем сюда пришла.

В этот вечер Один остается без молитвы.

Комментарий к Диптих 8. Дельтион 2

В последние века республики и в первый век империи трупы обычно сжигались, и погребение в земле начало распространяться только со II в. н. э., возможно, под влиянием христианства, относившегося к сожжению резко отрицательно. Разрешение на похороны в черте города давалось крайне редко и только за особые заслуги, но пусть это будет очередная авторская вольность.

Неизвестно, существовали ли в Древнем Риме мочалки в том виде, в каком они известны нам, однако какое-то подобие наверняка было.

========== Диптих 9. Дельтион 1. Ante bellum ==========

Ante bellum

перед войной

Очередная тренировка начинается для Эммы со встречи с Паэтусом: он ждет ее у выхода из лудуса и заступает дорогу.

– Что это было вчера в молельне, а, Эмма? – спрашивает он вкрадчиво. – Может быть, мне пожаловаться отцу на твое отвратительное поведение?

Эмма стискивает зубы и молчит. Хочет жаловаться – пусть жалуется. Она останется при своем. Он не смел бить Регину и рвать на ней украшение.

– Я не слышу ответа, – Паэтус подходит ближе. От него пахнет лавандой, может быть, поэтому он так спокоен.

Эмма напрягается, но голос ее звучит спокойно, когда она говорит:

– На все твоя воля, господин.

Паэтус обнажает зубы в улыбке, но глаза его не смеются.

– Вот тут ты права. Захочу – и расскажу отцу. Захочу – возьму тебя силой и заставлю ублажать, как тебе и не снилось.

Эмма вздрагивает, но больше по привычке. В последнее время ее окружает слишком много насилия и угроз, она не то чтобы привыкла к этому, но постоянно бояться очень утомительно. Она знает, что настоящий страх придет в случае неотвратимости происходящего, а пока что, возможно, стоит отпустить его.

Паэтус, очевидно, ждет, что она скажет или сделает что-нибудь, но Эмма не двигается и не планирует повторять очевидное. На все действительно воля хозяев, от ее желания или нежелания ничего не зависит. А Паэтусу прекрасно известно, что Аурус думает по поводу своих гладиаторов – или, по крайней мере, некоторых из них. В кои-то веки Эмма ощущает некую защищенность, и ей это нравится.

Мимо проходят гладиаторы, и Паэтус отступает в сторону. Эмма пользуется моментом, сливаясь с толпой, и уходит на арену. Август уже ждет ее и первым же делом сообщает:

– Ты будешь сражаться предпоследней.

Эмма, взявшаяся за меч, недоуменно останавливается. Август с досадой машет рукой:

– Да не сейчас! На играх!

– О, – только и говорит Эмма, а у самой сердце выпрыгивает из груди. Она старается не думать об этом, но назначенная дата приближается, и с каждым днем все больше кажется, что навыки не помогут ей достойно показать себя.

Август внимательно смотрит на нее и заявляет:

– Ты должна радоваться: обычно женщин ставят в самом начале, чтобы они разогревали толпу. Но Аурус пошел на риск. Он очень много поставил на тебя.

Наверное, это должно подбодрить Эмму, но она только больше впадает в уныние. А если она забудет, как драться? Если уронит меч? Если во время боя на ней развяжется доспех, и она окажется голой?

Руки сами опускаются, и Лепидус, давно уже вставший напротив в боевую стойку, недоуменно спрашивает:

– Что, все отменяется? – он хмыкает: – Я выиграл?

Эмма ловит на себя вопросительный взгляд Августа и мотает головой.

– Я готова, готова!

Так. Встряхнуться. Выкинуть лишние мысли. Крепче сжать меч.

Это будет ее бой. Только ее. И никто и ничто не помешает. Она обязана победить.

Они долго танцуют с Лепидусом, то сближаясь, то отдаляясь. Мечи время от времени скрещиваются, высекая искры, но никто не спешит идти в полноценную атаку. Август нетерпеливо кружит рядом и пытается заставить сражаться активнее, однако сегодня, видимо, солнце светит как-то по-особому, потому что и Лепидус двигается как сонная муха. Под конец Август, рассердившись, прекращает бой и прилюдно высмеивает обоих бойцов под одобрительные выкрики других гладиаторов. Но Эмма чувствует только облегчение, когда покидает арену. Ей нет покоя со вчерашнего дня, и виной тому вовсе не почти исчезнувшие сожаления о Капито.

Она думает о Регине. Обижается на нее за несправедливые слова. Хочет увидеться и сказать, что не имела в виду ничего дурного, что всего лишь посочувствовала из-за порвавшейся цепочки.