– Я осуждаю то, что вы сделали с Капито.

Она имеет в виду даже не изнасилование.

Убийство.

Она готова к любой реакции, вплоть до того, что Робин откажется с ней дальше общаться, но Робин выглядит виноватым и никуда не уходит. Эмма смотрит на него в упор и добавляет:

– Но я понимаю, что так было лучше. Для всех.

Ей трудно это говорить. Она все еще считает, что жизнь человека ценна вне зависимости от того, какой поступок он совершил, но время идет, и то, что, казалось, невозможно уложить в голове, укладывается в ней довольно удобно.

Выживи Капито, разве не захотел бы он отомстить тем, кто сотворил с ним такое? Или Марии, из-за которой все началось? А разве можно было отпускать его без наказания? И пусть Эмма считает его слишком тяжелым, но не ей решать. Гладиаторы живут своей общиной, и у них есть законы. Кто не соблюдает их – пусть исчезнет. Так или иначе.

Лицо Робина немного светлеет. Он придвигается ближе к Эмме.

– Мне жаль, что это случилось. Но он был зверем. И только по-зверски мы могли с ним поступить. Потому что звери не понимают людей и никогда не поймут.

Эмма молчит и ладонями гладит воду, будто пытается расправить на ней морщины. Робин еще какое-то время сидит рядом, потом отходит и принимается мыться.

На следующий день Аурус устраивает прием, и снова гладиаторы должны стоять вдоль стены и наблюдать. Сначала Эмма нервничает из-за того, что произошло с ней в атриуме, потом запрещает себе переживать по этому поводу. Она осталась жива. Это главное. Кроме того, никто не смотрит на нее, не удостаивает ни единым взглядом, и Эмма потихоньку расслабляется. Сама она наблюдает все те же лица. Эмма видит Суллу и Лупу, они под руку важно шествуют к триклинию. Вот и тот старик, который опорожнял желудок, чтобы наесться снова. Кора садится рядом с Аурусом. Но все это не слишком интересует Эмму. Ее мысли заняты радостью: никто не наказал Регину. Во всяком случае, она прямо сейчас наблюдает за ней и не видит ничего, что доказало бы: Аурус воспользовался правом хозяина. Правом сильного. Регина выглядит как всегда, и на губах ее витает дух неуловимой улыбки. Эмма и сама улыбается, следя за ней, а потом перед ее взглядом вырастает Ласерта, которая рявкает:

– Почему ты смеешься, рабыня?!

Блестящие глаза выдают ее: она пила вино. Да и дыхание не такое свежее, как обычно. Как она прошла мимо отца?

Ласерта ловит Эмму за подбородок и больно стискивает его пальцами, принуждая смотреть на себя. Ногти впиваются в кожу. Ласерта придвигается ближе, и вот уже Эмма видит блики ярости, танцующих в зеленых глазах.

– Знала бы ты, как не нравишься мне, Эмма-а-а, – выдыхает она, и становится нечем дышать. Она пьяна, и Эмма знает, что одного ее слова достаточно, чтобы Ласерта оказалась опозоренной. Но что потом? Римлянка не из тех, кто забывает обиды.

Мимо проходит Регина. Она не смотрит на Эмму, но Эмма смотрит на нее, и этот взгляд не укрывается от Ласерты. Она резко оборачивается и заходится хохотом, когда все понимает.

– Даже не мечтай, рабыня! – шипит она, дергая Эмму за подбородок, но пальцы соскальзывают, и Ласерта хватается за косу, переброшенную через плечо. – Регина не твоего поля ягода! И никогда не будет! Потому что она…

– Ласерта!

Окрик Ауруса вынуждает римлянку отпустить волосы Эммы. Ласерта округляет глаза, прижимает ладонь ко рту и принимается хихикать, не поворачиваясь к отцу. Эмма видит, как во взгляде Ауруса зреет гнев. Не говоря дочери больше ни слова, он обращается к Эмме:

– Отведи ее в комнату. Живо! Пока никто не увидел ее в таком состоянии!

Он быстро уходит, чтобы через пару мгновений рассмеяться шутке одного из гостей.

– Да, господин, – в спину ему говорит Эмма.

Ласерта в попытке развернуться начинает заваливаться. Эмма живо обхватывает ее талию, перекидывает ее руку себе через плечо и под прикрытием Робина выходит из атриума. Робин возвращается, а Эмма с Ласертой, пошатываясь, идут через весь домус, пока не добираются до цели. По пути Ласерту тошнит, и Эмма вынуждена держать ей волосы, пока римлянка, стоя на коленях, содрогается в рвотных спазмах. Хорошо хоть, что не падает лицом в то, что выходит из ее желудка. Эмма помогает ей подняться, и Ласерта смеется, дергая ее за волосы.

– Мой папочка любит тебя, – пьяно говорит она уже на пороге собственной комнаты. – Мамочка – нет. Мамочка никого не любит. А пап-почка – тот да-а-а… Я уверена, он хочет затащить тебя к себе в кровать. Вот и бережет. От всех.

Эмме противно слушать подобное. Противно от того, что это может оказаться правдой. И Эмма не сможет отказаться.

Она укладывает Ласерту в постель и говорит рабыне, заглянувшей посмотреть, что происходит:

– Принеси, что нужно.

Рабыня кивает и исчезает. Ласерта лежит с закрытыми глазами и размеренно дышит, Эмма наклоняется, чтобы прикрыть ее покрывалом, и в то же мгновение ее хватают за руку. Ласерта приподнимается и второй рукой обхватывает Эмму за шею, вынуждая наклониться еще ниже.

– А ты была хороша тогда, знаешь? – выдыхает она в рот Эмме, и в ее дыхании алкоголь уже разбавлен рвотой. Несильно, но ощутимо, и Эмму начинает мутить саму.

– Спасибо, госпожа, – смиренно говорит она, понятия не имея, о чем речь. Ласерта сильнее давит на шею, и становится немного больно. Еще чуть-чуть – и губы Эммы прижмутся к лицу римлянки.

– Я бы никогда не подумала, что ты ничем таким не занималась, – бормочет Ласерта. У нее закрываются глаза, она пытается держать их открытыми, и это выглядит забавно. Эмма пытается уложить ее обратно в постель, но ничего не получается. А потом Ласерта говорит то, от чего холодеет все внутри:

– После того, что ты сделала в атриуме, я хочу тебя. Как тогда.

И Эмма не успевает ничего сообразить, а к ее губам уже прижимаются чужие губы, и это совершенно невкусный, мерзкий поцелуй, который, к счастью, заканчивается до того, как Ласерта решает засунуть свой язык Эмме в рот. Руки ее слабеют, она разжимает их и валится на кровать. Эмма с отвращением вытирает рот тыльной стороной ладони, а потом все понимает.

Это была Ласерта. Там, под ней, в золотой маске.

Дрожь пробегает по телу Эммы, когда вспоминает все, что делала. И она выбегает из комнаты, едва не сбив с ног рабыню, идущую с кувшином воды.

Приходится вернуться в атриум, и все время, что она находится там, Эмма не может прогнать из головы звуки и образы, которые, как она думала, уже оставили ее. Она вспоминает, как Ласерта раскидывала ноги, как целовала ее, сдвинув маску, как дрожала, когда все кончилось, как отпихнула ее одним движением. Что-то не так во всем этом, Эмма никак не может понять, что именно, но зачем Ласерте врать? Кроме того, она была пьяна, а что у трезвого на уме, то у пьяного на языке, как любил говаривать отец.

Август говорил, что Эмму положат под раба или гладиатора. Паэтус уверял, что если Эмма откажется, то накажут и ее, и вторую женщину. Могла ли Ласерта подстроить все так, чтобы никто не узнал, что это была она? А как же ее слова, что она не понимает, что все находят в Эмме? Ей не понравилось? Но буквально только что она сказала, что хочет повторить. И еще она что-то говорила про Регину.

Эмма не знает, что думать. Она вертит мысли в голове, крутит, изворачивает и распрямляет, и вечер заканчивается для нее очень быстро. Робин толкает ее в бок, и изумленная Эмма видит, что атриум почти пуст, только они остались да рабы, шустро убирающие посуду и остатки еды.

– Ты как не в себе была, – шутит Робин. – Все в порядке? Что-то с Ласертой?

Он хмурится, и Эмма быстро мотает головой. Она не готова рассказывать ему. Если только Регине… Но Регины нет в атриуме, и уже слишком поздно, чтобы искать ее. Завтра. Она расскажет ей завтра.

Быстро окунувшись в купальне, Эмма спускается в молельню. Сердце, душа и мысли ее не на месте, нужно просить Одина, чтобы он помог. Эмма зачем-то считает ступени – одна, вторая, третья, десятая – и когда минует последнюю, то слышит в молельне какой-то шум. Замерев, она прислушивается и различает голоса: мужской и женский. Может, не нужно мешать? Однако в момент, когда Эмма уже разворачивается, чтобы уйти, до ее слуха долетает гневный выкрик Регины: