– Быстрее! – доносится слева голос Паэтуса, и Эмма чуть поворачивает к нему голову. Он не смотрит на нее, его жадный взгляд устремлен туда, где женские тела прихотливо соединены туго набитым мешком из бычьей кожи. В какой-то момент Паэтус облизывает губы, и Эмма с отвращением видит, что правая рука его, скрывшись под туникой, размеренно и быстро движется в районе паха. Он удовлетворяет себя сам, ничуть не стыдясь, и Эмма уверена, что и другие гости занимаются этим же. В атриуме нет ни одной женщины, кроме нее и той, что снизу, в какой-то момент Эмма пугается, что на них могут наброситься все эти разгоряченные мужчины, и она ничего не сумеет сделать.

– Бери ее! – кричит Паэтус. – Ты мужчина сейчас, бери ее жестче!

Он хватается за колонну, на которой держится балдахин, словно боится упасть. Его взгляд почти безумен. Шум от толпы нарастает, становится непрекращающимся гулом.

Эмма чувствует, как женские руки обнимают ее за плечи и давят, вынуждая склониться к груди. Трудно не понять, чего от нее хотят. Эмма суетливо касается губами левого сморщенного соска женщины, не зная, что еще с ним можно сделать, и замечает возле него старый шрам от ожога. Эмма точно знает, как выглядят такие шрамы: у нее самой есть такой на ноге после неудачного прыжка через костер. В какой-то момент ей кажется, будто женщина подается навстречу, и тогда Эмма вспоминает о том, что должна двигаться. Из-за того, что ее торопят, она забывает об осторожности и достаточно сильно вдвигает фаллос внутрь. Слишком поздно приходит воспоминание о возможной чужой боли, и Эмма, прикусив губу, отстраняется. Руки женщины ложатся ей на поясницу и слегка нажимают, призывая вернуться. Эмма покорно слушается, ведомая той, которая чувствует больше в отличие от нее.

В атриуме темно и душно, фимиам сгущается, пот катится по лицу Эммы под маской и заливает глаза. Сыпучая муть заполняет пространство, ничего не видно, почти не слышно, все слилось в единый гул и желтовато-красный цвет. Эмма устала. Ей все труднее двигать бедрами в надежде, что когда-нибудь это кончится. Откуда-то издалека доносятся одобрительные возгласы толпы, а женщина, раздвинувшая для Эммы ноги, почти не шевелится и только держится снова за ее плечи и шею, словно боится упасть.

Эмме немного любопытно, как сильно отличается то, что они делают, от обычной близости мужчины и женщины: за очевидным исключением, конечно же. Она уверена, что женщина может получить удовольствие, только впустив в себя член, и поэтому не считает, что ей самой может быть приятно в такой ситуации. Но в какой-то момент все становится не так просто.

Эмма тяжело дышит. В низу живота скопилась ноющая энергия, причиняющая легкую и одновременно довольно приятную боль, и от нее никак не получается избавиться. Это похоже на возбуждение, но разве оно приходит от такого? Эмма дергает бедрами быстрее, ей кажется, что так становится лучше, однако едва пластина с фаллосом перестает прижиматься к лобку, как ноющее ощущение возвращается, концентрируясь где-то между складок собственной плоти, до которых отчего-то хочется дотронуться. Тогда Эмма снова вдвигает фаллос в женщину, позволяющую ей это, и ловит мимолетное удовольствие. Мир кружится возле нее, оглушает мерным гулом, где-то сбоку стонет Паэтус и требует, требует продолжения, требует жесткости, требует власти. Эмма смотрит на него сквозь туман времени и пространства, сквозь дым курилен, в котором отчетливо сквозит терпкий запах чего-то неизвестного, и чувствует потребность в том, чтобы склонить голову к уху женщины и прошептать:

– Прости меня.

В какой-то момент маска сползает, почти открывая лицо. Эмма с раздражением избавляется от нее. Власть над всеми мужчинами в атриуме вдруг захватывает с головой. Паэтус – лишь отражение истины, которой владеют Эмма и молчаливая женщина, впускающая ее в себя. Их движения, их порочная связь властвуют над умами знатных римлян, приковывают взгляды, которые в любое другое время никогда бы не достались им. Понимание этого позволяет Эмме себя почти не контролировать. Она сильнее упирается кулаками в постель, хаотично дергает бедрами, ее движения становятся все мельче и мельче, потому что уже достаточно неприятно не вжимать в себя пластину с креплениями. Увлеченная новыми ощущениями, Эмма упускает тот момент, когда женщина чуть сдвигает наверх свою маску, открывая нижнюю часть лица. В полумраке не видно очертаний, да Эмма и все равно бы не успела разглядеть их, потому что почти сразу женщина приподнимается, цепляясь одной рукой за чужие плечи, и прижимает свои губы к губам опешившей Эммы. Эмма целовалась раньше, но никогда ее поцелуи не были такими. Нет никакой нежности, нет осторожного привыкания – женщина сразу раскрывает губы и впускает свой язык в рот Эммы: с яростным натиском, без намека на мягкость. Бедра ее начинают двигаться навстречу бедрам Эммы, и все это создает такой контраст с тем, как покорно она лежала до этого, что Эмма теряется. Маска мешает, стирая щеки и нос, припухшие губы горят, языки сталкиваются друг с другом, внизу живота вот-вот что-то разорвется, женщина цепляется за волосы Эммы, другой рукой упираясь в кровать, и движется навстречу все более яростно, все более сильно. Потом вдруг разжимает руки и падает, выгибая спину, обхватывая поясницу Эммы ногами и притискивая ее к себе, не позволяя двигаться. Чувствуя чужую мелкую дрожь, Эмма продолжает суетливо толкаться вперед, не понимая, что произошло, а женщина поспешно возвращает свою маску на место и расцепляет ноги, обмякая. Вся ее поза выражает предельную расслабленность, и Эмма недоуменно останавливается, даже несмотря на то, что ее собственная плоть продолжает пульсировать странными, резкими толчками, которых Эмма никогда раньше не испытывала. В следующее мгновение женщина приподнимает правую ногу и ступней толкает Эмму в плечо, отпихивая ее от себя. Фаллос выскакивает с резким хлюпающим звуком, Эмма, не удержавшись, валится на кровать, нелепо взмахивая руками. Женщина не приподнимается проверить, не ушиблась ли она. Сбоку слышится стон, и Эмма, повернув голову, видит, как Паэтус, задрав тогу, выставляет свой зажатый в ладони член наружу, и из него толчками выплескивается на покрывало мутное беловатое семя. Эмма вовремя убирает руку, внезапно испытывая брезгливость, и резко садится. Негромкий гул добирается до нее, она слышит одобрительные возгласы и чьи-то смешки. По лбу стекает неприятно холодный пот, такой же, как и по спине. Очень хочется вымыться.

– Молодец, Эмма, – выдыхает Паэтус. Он сидит на краю кровати, уже опустив край туники. Эмма отворачивается от него и встает, чувствуя, как кружится голова. Почти сразу подбегает рабыня – та самая, что лила масло – и ловко отстегивает фаллос, а потом исчезает, забрав его с собой. Ощущая одновременно легкость и какую-то неудовлетворенность, Эмма все оборачивается и оборачивается к женщине на кровати. Та лежит, не заботясь о своей наготе. К ней никто не подходит. Впрочем, и к Эмме тоже, и она поспешно ковыляет прочь от кровати, сквозь толпу, которая расступается перед ней. У выхода из атриума путь преграждают двое рабов, и Эмма останавливается, вяло гадая, чего же еще от нее хотят.

– Кто разрешил тебе уйти? – вкрадчиво интересуется подошедший Паэтус. Эмме противно на него смотреть, и она отворачивается, но только для того, чтобы натолкнуться взглядом на Ауруса. Тот уже избавился от маски.

– Оставь ее в покое, сын, – твердо велит он, и Паэтус нехотя повинуется. Эмма испытывает некую благодарность к Аурусу – хотя бы за это – и тихо произносит:

– Спасибо… господин.

Она благодарна ему, но никогда не забудет, через что он вынудил ее пройти. И дело даже не в том, что ей пришлось иметь незнакомую женщину, дело в тех страхах и ожидании, в которых Эмма жила несколько последних дней. Аурус издевался. Он не мог не подозревать, что чувствует раб, обреченный на наказание.

Аурус, видимо, что-то такое слышит в ее словах, потому что щурится и произносит:

– Ты, наверное, думаешь, что я ненавижу тебя, раз тебе пришлось делать это? Не думай так. Я не ненавижу своих рабов. Но они – все еще мои рабы. И они делают то, что я им прикажу. Особенно, если провинились.