Она – никто. И ей только что это доказали. Она ничего не может сделать. Только ждать неминуемой кары. И надеяться, что все обойдется малой кровью.

Эмма вздрагивает и обхватывает плечи руками, будто хочет согреться.

А ведь Регина предупреждала насчет Паэтуса. Говорила быть осторожнее. Почему, ну, почему она не прислушалась к ней?!

– Я могу сбежать, – устало шепчет она, и Робин оборачивается к ней, лицо его искажено страхом.

– Нет, Эмма, даже не думай об этом!

Он падает перед ней на колени и хватает за руки, и сильно сжимает их – до боли.

– Ты не убежишь далеко. А когда тебя найдут, все будет только хуже!

Он боится гораздо больше Эммы. За нее? Или за тех, с кого спросят за ее побег? Неважно. Все сейчас неважно.

– Меня могут не найти, – слабо сопротивляется Эмма. Она и сама понимает, что шансов выжить за пределами лудуса у нее немного, но ее радует сама возможность помечтать. Хотя бы так, если у нее отберут все остальное.

Робин трясет головой.

– Тебя найдут, – он слишком убежден, и нет никакого повода ему не верить. – Эмма, смирись. То, что будет… это не самое страшное. Может быть, ты даже получишь удовольствие.

В его голосе мало веры.

Эмма смеется, закрывая глаза: просто трясется, почти не разжимая губ. Ей не весело. Ей страшно. По-настоящему. И смех этот рождается будто бы в самой сердцевине страха, питается им и раскидывает корни, ища, за что уцепиться.

Хоть бы эта ночь не кончалась никогда!

На столе медленно увядает забытая всеми белая роза.

========== Диптих 6. Дельтион 1. Desideria carnis ==========

Desideria carnis

плотские желания

Когда утром за Эммой никто не приходит, она немного расслабляется. Весь остаток ночи она провела в немедленном ожидании ужаса, обещанного Робином, но вот встает солнце, вот слышатся разговоры гладиаторов, вот мимо проходит Мария и, заглядывая в комнату, приветливо улыбается. Эмма встает и смотрит на фигурку Одина.

– Защити, Отец, – едва шевелит она губами. Ей уже не так страшно, как было ночью, но ожидание неминуемого наказания никуда не делось – притупилось просто. Эмма идет на завтрак и затравленно поглядывает на всех, кто попадается ей на пути, однако никто – совершенно никто! – не смеется и не показывает пальцем. Никто не знает. Хозяева не выдают своих секретов.

Робин ждет ее за столом. Он уже взял ей еды – снова ячменная каша и разбавленное вино. В животе у Эммы урчит, но голода она не ощущает, хотя и отмечает вяло, что никто не отбирает у нее тарелку. Значит, действительно, наказание будет состоять не в этом. Надежда на то, что Робин мог ошибиться, медленно тает.

Она садится и смотрит на пододвинутое блюдо.

– Ешь, – наставительно говорит Робин. – Тебе нужны силы.

Эмма молчит. Для чего ей силы? Ее запрут в комнате с каким-то незнакомым мужчиной, и он будет делать с ней все, что захочет, а богатые и развращенные римляне станут смотреть и обсуждать. Для того, чтобы просто лежать и терпеть, сил требуется немного.

– Ешь, – повторяет Робин. – Или мне кормить тебя?

Эмма переводит на него удивленный взгляд.

– Зачем все это? – она кивает на еду. И правда нет смысла. Нет, Эмма не хочет умирать. Но и есть она тоже не хочет.

Робин очень укоризненно смотрит на нее.

– Ты что, решила, что это конец жизни? – он качает головой. – Эмма, ты сильная девушка. Ты справишься.

Он зачерпывает ложкой немного каши. Эмма покорно открывает рот. А потом так же покорно жует. Робин смотрит на нее по-отечески и всякий раз подсовывает новую ложку каши. Наконец, Эмме это надоедает, и она сердито отбирает у него ложку и принимается есть сама.

– Все не так страшно, как может показаться, – говорит ей тем временем Робин. – Я мог и ошибиться. А если нет…

Он подсаживается ближе к Эмме и шепчет ей на ухо:

– Аурус не зверь. Поверь мне. Все произойдет быстро и максимально безболезненно.

Эмма вздрагивает. Она вообще не хочет, чтобы что-то происходило. Еще пару дней назад она грезила о том, как выберется отсюда, а теперь боится, что первую кровь ей пустят не в бою. Воистину: если хочешь насмешить богов – расскажи им о своих планах.

Она понимает, что плотская любовь – это не смерть. Рано или поздно с ней все равно должно было это случиться. Но она всегда думала, что сама будет выбирать время и место. А здесь… Лудус еще никогда не был ей так отвратителен, как сейчас. Любой из окружающих может оказаться тем самым. Или Аурус позовет кого-то со стороны?

Эмма угрюмо доедает кашу, запивает ее обычной водой – потому что после вчерашнего даже смотреть на вино не может – и бредет на арену. Август в стороне занят другими гладиаторами, и Эмма сама берет меч и неохотно принимается за отработку ударов.

Удар!

Все это бессмысленно.

Еще удар!

Изо дня в день одно и то же.

Подкат и удар!

Ее готовят для арены, а на арене любят и принимают только бойцов-мужчин.

Переброс меча в левую руку и снова удар!

Никто не посмотрит на нее, когда она выйдет.

Разворот и удар по «ногам».

Она никто.

Эмма бросает меч и, тяжело дыша, закрывает лицо ладонями. Стоит так, пока не чувствует, как на плечо ей ложится чья-то тяжелая рука.

– Я знаю, – скупо говорит Август, и у Эммы вырывается не то всхлип, не то смешок.

– Хорошо, – шепчет она. Ничего хорошего, но что еще сказать? И ей все равно, откуда он знает.

Август какое-то время молча сжимает ее плечо рукой, потом сурово произносит:

– Я не буду тебя успокаивать. Скажу прямо: Аурус не положит тебя ни под кого из свободных граждан. Только под раба или гладиатора. Он считает это правильным, и не спрашивай, откуда я это знаю. Еще я знаю, что всем этим распутным старикам больше нравится смотреть, чем участвовать. Если тебя положат под кого-то из своих, то они постараются сделать все быстро и не больно. Если будет кто-то чужой – стисни зубы и глубоко дыши.

Так странно, что от прямых слов Августа, в которых, казалось бы, нет ни щепотки сочувствия, Эмме становится легче, чем от всех сетований Робина. Она благодарно улыбается. Август кивает и продолжает:

– И помни: вокруг никого нет. Если не скажут держать глаза открытыми, закрой их. Так будет легче. Под поясницу и зад подложи подушку – небольшую. Говорят, помогает. Может, врут, утверждать не стану.

Эмма слушает, а из глаз по щекам катятся слезы. Она пытается смахивать их, но плохо получается. Август же будто не замечает их.

– Захочется кричать – кричи. Пару криков тебе позволят. Больше – нет. С партнером не общайся, он все равно тебе не ответит. Возможно, на вас наденут маски, чтобы вы не видели лиц друг друга.

– Зачем? – шепчет Эмма.

Август пожимает плечами.

– Чтобы ты сконцентрировалась на его члене, а не на его лице.

Эмма не понимает, и Август поясняет без лишних обиняков:

– В Риме – культ мужского члена. Всегда был и всегда будет. Говорят, в главном храме империи жрицы-весталки молятся на огромный каменный фаллос, который сохраняет для империи мир и покой.

Эмма зачем-то запоминает это слово. Фаллос… Оно кажется ей значительным, тяжелым. Неестественным.

– Но ведь все равно повсюду идут войны, – тихо замечает она, хотя разговор вовсе не об этом.

Август усмехается и кивает.

– И храм Януса* практически не закрывает свои двери.

Эмма не знает, кто такой Янус и почему двери в его храм не закрываются, и не хочет знать. Сейчас у нее в голове совершенно другие проблемы.

– А если… не получится?

Август недоуменно хмыкает.

– Не получится – что? Лишить тебя девственности? Да уж не броня у тебя там, – он кивает Эмме ниже пояса. – Со всеми женщинами это случается. Пришло и твое время. Я вообще удивлен, как тебе столько времени удавалось держать ноги сдвинутыми.

Эмма невольно смеется сквозь слезы и поражается тому, как легко Августу своими грубоватыми словами удалось ее успокоить. Конечно, не до конца, и ей все еще волнительно, и Август это замечает.