Ярости отчего-то нет. Только холодная уверенность в предстоящем. И все же Эмма вздрагивает, когда кто-то садится рядом с ней, и, поворачивая голову, видит Августа.

– Я тут ни при чем, – бурчит он сходу, глядя в сторону, и нет нужды долго гадать, что именно он имеет в виду.

– Охотно верю, – глухо отзывается Эмма. – После всего, что наворотил твой любовник…

Она не продолжает, замечая гримасу боли и презрения на лице Августа. Бывший наставник проводит ладонью по щеке, яростно трет ее, пока она не становится красной. Потом говорит:

– Веришь или нет, но сейчас я бы и сам его…

Он умолкает, а Эмма давит кровожадную улыбку. Никого ей сейчас не жалко. Всех бы подставила, лишь бы вернуть Регину. И Август, как бы там ни было, свою лепту во все это внес. Кто тогда провел Паэтуса в дом? Кто защищал его и говорил, что он не так уж и плох? Кто был к нему ближе всех и не нашел в себе сил, чтобы предотвратить хоть что-то из того, что Паэтус натворил? И Роланд мог бы быть жив, и Мэриан, и Регине не пришлось бы обрезать свои волосы.

Смутно Эмма понимает, что, окажись она в такой же ситуации, вряд ли бы смогла сделать больше, чем Август, но сердце требует мести, а в подобных желаниях мало смысла, зато много несвязностей, и лишь конечная цель мнится очень четкой и легкодоступной.

– Думай, – велит она Августу. – Куда они могли поехать?

Она понимает, что лес большой, но не может же здесь быть бесконечное количество дорог и тропок.

Август снова трет лицо, будто пытается содрать с него кожу.

– В Тускул они не вернутся, – хмуро произносит он. – Здесь осядут где-то. Да уже осели, наверняка, не могут же они столько времени просто по лесу на лошадях скакать туда-сюда.

Он хмыкает, но Эмма ухмылку не поддерживает. Вместо этого она говорит спокойно и размеренно:

– Он выстрелил в Регину. Ты ведь понимаешь, что я с ним за это сделаю?

Она не смотрит на Августа. Не хочет видеть его лицо, не хочет заглядывать ему в глаза. Ей просто нужно, чтобы он понял.

На этот раз Паэтус живым не уйдет. Ни при каких условиях.

Август ничего не отвечает. Молчит, и молчание его тяжело оседает на плечах вместе с прерывистым дыханием. Эмма по-прежнему смотрит в сторону. Ответа особо и не ждет и совершенно не удивляется, когда Август, так и не сказав ни слова, поднимается и уходит, хромая сильнее обычного. Место его тут же занимает Лилит, и от ее тепла Эмма немного оттаивает – настолько, что позволяет себе сказать:

– Все мы можем возвращаться в Тускул. Завоеватель навел там свои порядки. Рабов не тронут – ни бывших, ни настоящих.

Лилит хмыкает – почти, как Август.

– Выходит, зря убегали?

Эмма косится на нее, не собираясь ничего отвечать. Ее дело – сообщить. А уж принимать решение каждый будет самостоятельно.

Какое-то время они сидят молча, потом Лилит вздыхает и зачем-то начинает рассказывать, как уводила людей из деревни. Эмма слушает без особой охоты, поглощенная желанием прямо сейчас сорваться с места и побежать за Региной, но ноги продолжают болеть. И поэтому спокойный голос Лилит постепенно становится тем, за что можно уцепиться и немного отвлечься.

– …почти никто не возражал. Робин рассказал про охотников, которых вы с ним убили в лесу, и мало кому захотелось проверять удачу и ждать кого-то нового, кто захочет проверить, что там, среди заброшенных домов. Вы с Региной ушли ночью, мы снялись с места утром. Неподалеку отсюда есть пещеры, там довольно узкий и опасный проход, но так даже лучше: никто чужой не пройдет незамеченным, даже если хорошо постарается.

Лилит умолкает, переводя дыхание, и тонким прутом чертит какие-то символы на песке под ногами. В тех символах Эмма отчего-то угадывает смутные очертания северных рун и, невольно вздрогнув, спешит спросить:

– Почему решили вернуться в деревню? Да еще таким количеством?

– Робин будто почуял что-то. Сначала хотел ограничиться мной и парой гладиаторов, но вызвались очень многие. Робину доверяют, ты же знаешь. Да и римлян, думаю, хотелось проучить, так-то…

Лилит со значением смотрит на Эмму, и обе они кивают друг другу, будто деля между собой какое-то тайное знание.

– Что ж, – бормочет Эмма, наклоняясь и, наконец, освобождая правую ногу от гнета обуви, – вы пришли вовремя. Еще бы немного…

Она умолкает, понимая, что на самом деле они опоздали. Чуть пораньше – и Регине не пришлось бы выходить. Чуть пораньше – и Паэтус бы развернул коня. Чуть пораньше – и…

Наступает черед левой ноги. Эмма с поразительным спокойствием смотрит на кровавые мозоли: собственная физическая боль волнует ее сейчас меньше всего. Она и босиком дальше пойдет, и поползет, если придется.

Зато Лилит с тревогой склоняется над ранами.

– Попортишь так ноги, – качает она головой сокрушенно и, оборачиваясь, подзывает кого-то из тех, кто не успел уйти обратно в пещеры, устав от бесплодной погони. Невысокий коренастый мужчина подносит флягу с водой и, мельком бросив взгляд на беду Эммы, советует:

– Мох* приложи. На болотах растет, такой красноватый или желтый цвет у него. Хорошо заживляет, все мои им пользуются.

Эмма хмуро смотрит на мужчину, тот пожимает плечами и умолкает, уходя. Лилит же выглядит заинтересованной, передает флягу, а сама поднимается и бросает:

– Скоро вернусь.

Эмма смотрит ей вслед, не говоря ни слова, затем осторожно принимается обмывать ноги, зачем-то вспоминая, как не так давно это делала Регина. У нее это явно получалось лучше. Эмма морщится – от холодной воды и от вновь нагрянувшей боли – и тратит столько времени, что успевает вернуться Лилит с охапкой того самого мха, о котором говорил бывший раб: во всяком случае, по цвету похоже.

– Ну и? – мрачно и без воодушевления произносит Эмма. – Чем ты мне его приматывать будешь? Или сам присохнет?

Лилит поджимает губы и демонстрирует невесть откуда взявшиеся длинные полосы грязноватой материи.

– Ногу вытяни, – командует она. – Правую давай.

Эмма сомневается в успехе, но Лилит настроена решительно. Присев на корточки, она споро домывает кожу, покрытую лопнувшими пузырьками, встряхивает мох, избавляясь от веточек и грязи, и аккуратно прикладывает его, плотно заматывая тряпками. Эмма все еще не понимает, как с таким сооружением сможет сделать хотя бы шаг, но не противится: неприятные ощущения довольно быстро сменяются на противоположные, прохлада освежает и забирает боль – по крайней мере, на время. Лилит управляется с одной ногой и приступает ко второй, а закончив и полюбовавшись на дело своих рук, весело заявляет:

– Вот теперь совсем все по-другому!

– Спасибо, – бормочет Эмма, не рискуя подниматься. Ей кажется, что едва она пошевелится, как все тут же отвалится. Лилит, впрочем, и не торопит ее, снова садится рядом, отряхивая руки, и спрашивает:

– Так что там с кораблем?

Эмма косится на нее.

– Он-то ведь и не нужен, по большому счету, – чуть удивленно отвечает она. – Если Тускул занят Завоевателем, то рабам можно остаться там. Никто их не выгонит.

Лилит насмешливо смотрит на Эмму и качает головой.

– Это все потому, что мысли твои бродят вокруг Регины, – вздыхает она. – Ну, сама-то подумай. Кто захочет жить там, где все напоминает о рабстве? Да и римляне никуда не уйдут. Каждый день сталкиваться с бывшими хозяевами? Помнить о клейме, которое станет жечь при встрече? Бояться, что придет Цезарь, и все вернется на круги своя?

Она снова качает головой, а Эмма понимает, что действительно сказала глупость. Сама-то ведь она бы ни за что там не осталась.

– С кораблем порядок, – глухо отзывается она, не обижаясь на прямоту Лилит. – Наута ждет, готов вывезти всех, кто пожелает.

Безусловно, она утаивает часть правды о том, что Наута в городе, покуда его не выгнал Завоеватель. Но вот уж это от нее совершенно не зависит. Кто хочет – пусть возвращается прямо сейчас, она пойдет за Региной, и вряд ли кто должен этому удивиться.

Лилит кивает.

– Сообщу остальным.