Регина хмыкает, выглядя до странности небрежно.

– Куда бежать? – вполголоса отзывается она. – Эмма, ты правда думаешь, что мы сумеем укрыться от толпы взрослых тренированных мужчин?

Эмма хотела бы так думать. Но Регина, конечно, права. И это очень злит, потому что вариант «Мы подождем, пока они уйдут» не слишком-то подходит. Собственно, он не подходит вовсе, потому что, судя по звукам, всадники спешиваются и намереваются обыскать дома.

Эмма оглядывается, пытаясь понять, есть ли у них вообще возможность укрыться хоть где-то понадежнее, но поблизости нет ни щели, ни двери, ни окна. Нет даже никакой кучи прелых листьев, в которые можно было бы зарыться или зарыть Регину.

Эмма почти позволяет себе стон, резко кулаком затыкая рот.

Проклятье! Проклятье! Лучше бы они не покидали Тускул! Почему не завтра?! Завтра они бы не натолкнулись здесь на этих…

– Это не солдаты, – вдруг говорит Регина, которая напряженно прислушивается к разговорам, не становящимся тише. Эмма, не до конца понимая, о чем речь, смотрит на нее.

– Что?

– Это не солдаты, – повторяет Регина. – Они говорят не о беглецах. Они ищут, чем поживиться.

Эмма невольно прислушивается повнимательнее и отмечает, что Регина права. Среди сальных и грязных шуток нет ни единого слова о беглых рабах. Мужчины переговариваются о деньгах, которые надеются найти в деревне, и о месте для ночлега.

Эмма выпускает воздух сквозь плотно стиснутые зубы.

Ночлег…

Значит, они тут надолго.

Значит, надо действовать.

– Так, я, – начинает она, еще не до конца определившись с планом, и тут Регина обрывает ее на полуслове:

– Я выйду к ним.

Эмма думает, что ослышалась. И только поэтому ее не сразу пробивает липкий, приставучий страх, застревающий под кожей. А когда она вглядывается в уверенные глаза Регины, когда понимает, что к чему, вот тогда содрогается.

– Нет, – выдавливает она из себя с немыслимым усилием. – Не ты.

Она не пустит ее.

Не к этим… кем бы они ни были, ничего хорошего из этого не выйдет.

Регина качает головой.

– Не глупи, Эмма, – в голосе ее прорезается раздражение. – Так будет лучше.

Эмма резко наклоняется к ней так, что они почти сталкиваются носами.

– Кому – лучше? – хрипло повторяет она, стремясь унять дрожь, бьющую по плечам. – Кому?!

В глубине темных, почти черных глаз роится непримиримость. Эмма совсем не видит своего отражения.

– Я – римская гражданка, – огрызается Регина, упорно поджимая губы. – Мне они ничего не сделают. Не посмеют.

Спорно, очень спорно. Какая им разница, кем является одинокая женщина среди этих развалин?

Эмма издает непонятный звук, уже почему-то не боясь, что их могут услышать. Может, и к лучшему. Вместе…

Регина качает головой. Она недовольна тем, что приходится доказывать свою правоту. В ней совсем не чувствуется страха. Словно в какой-то момент она просто утратила способность его испытывать. Кажется, будто она рвется навстречу опасности.

– Подумай сама. У тебя деньги, Эмма. Я бы не хотела, чтобы ты их лишилась. Нам еще плыть на север и строить там дом. А я отвлеку их так, что ты сумеешь уйти.

В другое время Эмма непременно обрадовалась бы тому, что Регина помнит о ее планах, но сейчас понимание этого касается вскользь правого уха и улетает куда-то вместе с ветром.

Почему нельзя сделать наоборот? Почему Эмма не может отвлечь и дать Регине время уйти?

– Не вздумай бросаться за мной в погоню, – просит Регина так, словно все это – уже давно решенное дело. – Найди людей и приведи. Это важнее. Со мной ничего не случится.

Она крепко захватывает ладонями лицо Эммы, приближает его к своему и оставляет на обветренных губах быстрый поцелуй. Потом отстраняется, кивает, повторяет: «Не вздумай геройствовать, Эмма», – и, выдохнув, расправляет плечи, выходя навстречу мужчинам. Те притихают на какой-то момент, потом взрываются смехом и вскриками.

Это страшно.

Эмма с силой ударяет кулаком по стене дома. Боль немного отрезвляет ее, позволяя устоять на месте и не броситься следом за Региной. Она снова вжимается спиной в стену и вся обращается в слух, готовая бежать на помощь, презрев все не данные обещания.

– Что за курочка! – гогочет кто-то сиплый. – Вот оно, главное сокровище этих хибар!

Нестройный хор поддерживает оратора.

Эмма держится из последних сил, ломая ногти о каменную кладку. И слышит спокойное и почти равнодушное:

– Слава богам, вы не эти трусливые твари!

И Регина смеется так, как Эмма никогда не слышала, чтобы она смеялась. Это угодливый, омерзительный смех – под стать смеху, что вырывается из мужских глоток. Судя по всему, он ошарашивает не только Эмму: тот сиплый, что гоготал до этого, затыкается и долго молчит, прежде чем спросить:

– О чем это ты, курочка? Или о ком?

– О сбежавших рабах, – презрительно бросает Регина. – Они забрали меня с собой, чтобы потом потребовать выкуп. Решили, что за меня много дадут при случае.

Она снова смеется, но на этот раз Эмма уже достаточно успокоилась, чтобы различить в смехе нотки фальши. Или ей хочется их там слышать?

Сиплый прокашливается.

– А за тебя дадут немного? – уточняет он.

– За меня вообще ничего не дадут, – огрызается Регина. – Я – нелюбимая дочь своего отца. И только боги помогли мне спрятаться от этих подлецов. Только боги привели меня к вам, чтобы мы помогли друг другу!

Эмма уже потихоньку понимает, к чему клонит Регина, а вот сиплый, кажется, еще нескоро начнет догадываться.

– И как мы поможем друг другу? – как-то робко интересуется он.

Так странно, что Регина – всего лишь женщина против мужчин – смогла заставить их сходу слушать себя. Смогла заставить их себе поверить. Или просто попала в больное место?

Эмме очень хочется высунуться из-за угла, чтобы посмотреть, что там происходит, но она уговаривает себя потерпеть.

– Я скажу вам, куда пошли рабы, – вкрадчиво говорит Регина. – Вы схватите их и вернете в Тускул, за что получите награду.

Тишина повисает над старой деревней. Даже птицы, кажется, перестают свиристеть.

– Тебе-то что с того будет? – крякает сиплый.

Эмма тоже хочет знать.

– А меня вы заберете с собой, – спокойно говорит Регина. – Давно мечтала сбежать из дома, но вот уж точно не с жалкими рабами!

Она фыркает, вызывая тем самым смех у мужчин – весьма одобрительный.

Эмма сжимает кулаки.

На какой-то момент ей кажется, что Регина им не врет. Что она действительно хочет сбежать из Тускула – но не с Эммой. Что все их ночи и признания – не больше, чем попытка скоротать время в ожидании чего-то большего.

Эмма боится, что не ровня Регине. И сейчас, в этот момент, страх вырастает до совершенно неприличных размеров, грозится поглотить собой все, до чего дотянется, и не отпустить, пока не иссушит полностью.

А Регина тем временем смеется вместе с бандитами – как еще их называть? – и что-то рассказывает им, и кокетничает, и Эмму выводит из себя невозможность что-либо с этим поделать. Регина так искусно свила свою ложь – ложь ли? – что теперь попросту опасно выводить ее на чистую воду. Их прикончат вдвоем, а если и не прикончат, то сделают что похуже, и вся беда в том, что нет такого, чего Эмма не смогла бы себе представить – после всего, что случалось с ней в Тускуле. Она прижимается затылком к стене, глубоко вздыхая, а потом замирает, слыша:

– Ах ты ж тварь!

В первый момент ей кажется, что голос звучит совсем рядом, но нет: это где-то там, где Регина. И страх, ужас, сковывающий по рукам и ногам, возвращается, когда Эмма отчетливо понимает, кому этот голос принадлежит.

– Подлая сука! – орет Паэтус, перекрывая собой гомон своих подельников. – Я так надеялся, что тебя схоронили в лудусе вместе с твоей проклятой матерью!

– Вы что, знакомы? – пробивается недоуменный голос сиплого, и Эмма не выдерживает. Да и как тут выдержать?!

В два прыжка она оказывается за пределами своего убежища и, вскидывая руки, кричит, привлекая к себе внимание: