– Знаешь, – вкрадчиво говорит он, – ты могла бы отделаться гораздо меньшей платой.

Он подмигивает, и Эмма уговаривает себя не поддаваться на его провокации.

– Значит, договорились, – кивает она.

Наута морщится и кладет кольца обратно в мешочек, который зажимает в ладони.

– Мало что зависит от меня, – буркает он. – Скажут проваливать – придется уводить корабль. Драться с ними из-за рабов я не буду точно.

Эмма понимает. Возможно, в его положении и она бы тоже спасала только свою шкуру.

Какое-то время они оба хранят молчание. Снаружи слышатся крики и какие-то стуки: матросы выполняют заданное поручение. Наконец Наута говорит:

– Тут все мирно прошло, если хочешь знать, красавица. Сожгли пару домишек, конечно, да и все на этом. Горожане сами не захотели воевать, а те солдаты, что были в городе, либо бежали, либо сдались на милость Завоевателя. Многие граждане вообще подняли паруса и уплыли куда подальше, так им тоже препятствий не чинили.

Эмма пожимает плечами. Она и сама успела понять, что город Завоевателю важен, а значит, разрушать он его не будет.

– И что ты предлагаешь? – усмехается она. – Вести всех обратно прямо сейчас?

Едва она это произносит, как понимание обдает ее горячим ветром.

Конечно же! Они ведь рабы! Те, кого Завоеватель стремился освободить! Так что же с ними случится здесь по возвращении? Ничего! Греческие солдаты не получали приказов жечь и насиловать, они пришли помочь!

Эмма чувствует, как горит у нее лицо. Но откуда она могла знать, что город открыт для них… А что если бы случилось наоборот? Если бы беглецы вернулись и натолкнулись бы на римскую армию и разгневанных горожан? Сколько крестов сколотили бы возле дорог?

Она растирает щеки, пытаясь отвлечься от мыслей. А что такого страшного произошло на самом деле? Они просто ушли от двух армий, чтобы не попасть под жернова войны и не превратиться в пыль. Теперь же, судя по всему, настало время вернуться.

– Именно, – подтверждает Наута слова Эммы. – Я уверен, что Завоеватель не будет чинить препятствий. Проклятье, милашка, он ведь пришел, чтобы вас всех освободить! А вы сбежали!

Он взмахивает рукой, в ладони которой все еще зажат мешочек с платой за корабль, и уходит куда-то вглубь трюма, в сплетение теней, откуда очень долго не возвращается. Эмма, устав ждать, решает, что разговор окончен, и поднимается по лестнице. На последней ступеньке ее настигает голос Науты:

– Так что я пока тут, красотка. Но торопись: когда придут корабли Завоевателя, моему места может не найтись.

Эмма все понимает. А потом спешит в лудус, чтобы порадовать Регину известиями и вместе с ней решить, как поступить дальше. Правильнее, наверное, вернуться прямо сегодня: ведь беглецы, поднятые Лилит, ушли из деревни, а значит, придется их догонять. С другой стороны, все еще хочется помыться и отоспаться.

Так и не придя к нужному выводу, Эмма пробегает насквозь пустой лудус, содрогаясь отчего-то от тишины, царящей в нем. Все это вокруг рождает в ней странный, какой-то далекий страх. Будто они с Региной могут оказаться здесь не одни, и непонятно, что ее страшит больше: готовые вернуться живые или никуда не ушедшие мертвецы.

Чем ближе к молельне, тем сильнее разносится в воздухе знакомый аромат. Эмма никак не может вспомнить, что это такое, и ускоряет шаг, вынужденно принюхиваясь. Чуть кружится голова, но это приятное кружение.

Регина сидит на возвышении, рядом с ней стоят две курильницы, над которыми вьется призрачный дым. Эмма застывает на пороге, мельком отмечая отсутствие постели, и снова переводит взгляд на Регину. А та открывает глаза, и нет ничего в ее взгляде, кроме тянущей глубины.

– Сегодня мы спим в домусе, – говорит Регина лениво и улыбается так, что Эмма почти моментально вспоминает, что это за запах, взявший их в плен.

Почему бы и нет.

========== Диптих 44. Дельтион 2 ==========

Дым вьется в молельне, поднимается к потолку и растекается по нему, ища малейшие щели, чтобы выбраться наружу. Регина, запрокинув голову, следит за ним распахнутыми глазами и почти не моргает. Курильница стоит совсем рядом с ней, стоит только протянуть руку – и добавить столько дурманящего порошка, сколько захочется.

– В домусе, – повторяет Эмма, невольно втягивая опиум поглубже. – И ты… ходила туда одна?

Внезапные угрызения совести заставляют ее приблизиться и сесть рядом, не слишком удобно скрестив ноги.

Эмма решала вопросы. А что в это время делала Регина?

Была одна в ненавистном лудусе, где в любой момент можно натолкнуться на призрака Коры или Ласерты.

Одна в месте, лишившем ее юности.

Одна – как это было всегда.

Будто ничего нельзя исправить.

Эмма шумно выдыхает и порывисто обнимает несопротивляющуюся Регину за плечи, привлекает к себе и целует в висок, чувствуя, как стремительно пустеет голова. Опиум начинает действовать. В другое время Эмма обрадовалась бы этому, но сейчас…

Регина дышит ей в шею, и дыхание обжигает, огнем расползается по спине и ногам, чертит узоры каленым железом и отдается далекой болью в давно зажившем клейме.

– Я ходила туда одна, – слышит Эмма дуновение ледяного ветра, который пробирается внутрь и сворачивается дурманной змеей в животе. – Там никого нет. И Ласерты теперь тоже там нет.

Эмма не спрашивает, куда делась Ласерта, хоть и понимает, что мертвец сам уползти никуда не мог. Но опиумный гад, лениво трогающий сердце раздвоенным языком, отвлекает практически от всего, и только тяжесть головы Регины еще держит как-то в этом мире. А вот тело самой Эммы становится легче пуха и так и норовит взмыть к потолку вслед за дымом. Пугаясь перспективы, Эмма хватается за Регину и сквозь толщу дурманного тумана слышит мягкий ленивый смех.

– Тебе хорошо, Эм-ма?

Шепот горячей струей вползает под кожу, сливается с кровью и разносится по телу опьяняющим ядом. Губы Регины прижимаются к шее, скользят по ней, по подбородку. Эмма закрывает глаза, отдаваясь на волю предложенного, и сама не понимает, как так получилось, что она уже лежит на спине, а Регина нависает над ней и гладит ладонью левую грудь.

– Моя маленькая Эмма, – шепчет она ласково, и голос ее сродни самому нежному, самому мягкому прикосновению. – Ты терпишь меня, я знаю. Как надолго еще хватит тебя, любовь моя? Когда ты скажешь мне, что уходишь?

Чувство тревоги задевает Эмму вместе с очередным поцелуем, и она привстает, хватая Регину за руку, преодолевая сопротивление опиумного угара. Встречается взглядом с темными, утонувшими в собственном насмешливом отрицании бытия, глазами.

– Почему ты считаешь, что я могу уйти?

Опиум не сдается. Он пытается опрокинуть Эмму обратно на спину, пытается зацеловать ее губами Регины и заласкать ее ладонями. Эмма сопротивляется изо всех сил и в итоге побеждает. Она садится, вынуждая Регину выпрямиться: та остается на ее коленях и блаженно улыбается, чуть запрокинув голову.

– Ты слышишь меня? – требует ответа Эмма, тревожно всматриваясь в родное лицо. – Почему ты так считаешь?

Что еще пришло Регине в голову, пока она находилась тут одна? Хорошо хоть, что Эмма, вернувшись, не обнаружила роковую тишину. Где она стала бы искать эту невозможную женщину? И нашла бы она ее?

Регина покачивается на коленях у Эммы, и последняя, хоть и сквозь небольшое внутреннее сопротивление, начинает ощущать желание. Она кладет руки на бедра Регины и, поглаживая их, старается не позволить себе упасть в ту бездну, из которой так приятно выбираться.

Опиумный дым кружит возле них подобием ветра, пропитывает собой волосы, одежду, щекочет ноздри и заполняет рот сладковатой слюной. Эмма со вздохом приникает поцелуем к груди Регины, так удобно расположившейся прямо напротив ее губ, и слышит вдруг бормочущее:

– Ты думаешь, я не знаю, как отвратительно веду себя с тобой?

Регина резко опускает голову, вцепляется пальцами в волосы Эммы и заставляет ту посмотреть на себя. Взгляд ее, насквозь пропитанный дурманом, внезапно мнится абсолютно ясным.