– Я устала, – говорит она, ощущая, как моментально наваливается на спину тяжесть случившегося. – И хотела бы отдохнуть.

Регина молчит, и в ее молчании не слышится ничего, кроме продолжающей зреть вражды. Эмма не выдерживает:

– Ну что случилось?! – восклицает она отчаянно. – Что я сделала? Всего лишь сказала, что думала…

Она разводит руками, желая показать, что готова мириться, однако, видимо, ее не так-то просто понять при отсутствии желания это сделать.

– Вот именно! – парирует Регина яростно, глаза ее сверкают. – Всему есть предел! И словам тоже!

Меж ними – толща морской воды, сквозь которую так трудно пробиться росткам разума.

Эмма не хотела бы ничего выяснять. Она хотела бы обнять Регину, рассказать ей про клад, а потом целоваться, идя за ним в ночной тиши. И они легли бы спать, а наутро пустились бы в путь, который привел бы их к счастью – большому и безоговорочному.

Но Регина скрещивает руки на груди, делает паузу и добавляет приглушенно:

– В тот момент, когда ты заговорила о Ласерте… Ты будто на мгновение стала мне чужой. Словно мы никогда не были вместе. Мне было больно слышать от тебя такое.

Она смотрит прямо в глаза, и нет никакой возможности подумать о лжи.

И она все еще не признается в содеянном. Но так ли уж это важно теперь?

Эмма думает, что стоило промолчать. В конце концов, разве это так уж важно, кто воткнул Ласерте кинжал в живот? И кто, как не Регина, имел на это полное право?

Впрочем, поздно уже.

Дурной момент. Меньше всего на свете Эмма хотела бы причинить Регине боль. Стать чужой для нее. Это немыслимая вещь – и невозможная по своей сути.

– И как мне быть? – грустно усмехается Эмма. – Не говорить ничего?

Внутри как-то… пусто. Что же это получается? Она должна только улыбаться и любить? И следить за языком, чтобы не расстраивать Регину?

Едва она успевает ужаснуться перспективе, как Регина, в чьем взгляде мелькает нечто сродни такому же ужасу, срывается с места, быстро подходит и обнимает, выдыхая на ухо:

– Нет. Нет. Говори. Говори! Я научусь слушать. Научусь слышать. Обещаю.

Ее речь чудится несдержанной, слова будто рвутся на волю, а она не может их усмирить, словно желала бы сказать что-то другое или вовсе промолчать. Ее объятия такие крепкие, что нечем дышать. И ее признания… Они неожиданны и оттого ценны вдвойне. Она старается. Она действительно старается.

Пустота стремительно заливается прежним жаром.

Эмма склоняет голову, касаясь губами родного плеча.

– Я люблю тебя. Помни это всегда.

Она хочет, чтобы слова ее пробрались в самое сердце, оплели бы его надежно, не дали вырваться.

Она хочет отдать Регине всю себя – без остатка.

И она хочет говорить с ней – обо всем.

– И я люблю тебя, – вздыхает Регина. – К сожалению или к счастью, так пока и не разобралась.

А вот Эмма знает. И смеется – совершенно точно счастливо.

========== Диптих 43. Дельтион 2 ==========

Они крадутся по мрачному ночному лесу молча, и Эмма то и дело оборачивается, будто боится, что в какой-то момент Регина повернет обратно. Видит, что не одна, и на какое-то время успокаивается. А обернувшись в следующий раз, слышит недовольный шепот:

– Ты что, думаешь, что я сбегу?

Эмма смущенно хмыкает. Она не видит выражение глаз Регины – слабого лунного света недостаточно, – но может предположить, как именно та на нее смотрит.

Насмешливо и раздраженно.

Не иначе.

Безусловно, Эмма не стала молчать о том, куда собралась отправиться среди ночи. Да и планами на следующий день тоже поделилась, не ожидая, конечно же, что Регина соберется пойти с ней: в обоих случаях. Но Регина, свято храня собственное обещание стараться, сказала, что не отпустит Эмму одну, и вот теперь они бредут в неизвестность вдвоем. За спиной остались беглецы и Лилит, которая наутро скажет всем, что Эмма отправилась вперед на разведку, и надо идти следом, так как римские солдаты дышат в затылок.

Зимой темнеет рано, так что впереди еще много времени. Ноги скользят по грязи: недавно прошел дождь. Старые сандалии, найденные все в том же удивительном на сокровища сундуке, мало защищают ноги, но все лучше, чем бродить по лесу босиком. Эмма зажимает в ладони кинжал и прислушивается к обилию звуков, стремясь не упустить среди них те, которые стоит опасаться.

Еще вечером Регина, выслушав рассказ об убитых охотниках, высказала мысль, что охотились они вовсе не на зайцев или медведей: по ее мнению, неспроста Эмма обнаружила клад неподалеку от места расправы. Эмме все равно. Она надеется только не наткнуться в ночи на беспокойное привидение кого-то из тех, что они с Робином оставили валяться в глуши.

А ведь впереди еще Тускул. Эмма то и дело поглядывает в его сторону и думает, успокоилось ли там все или же продолжает бурлить. Быть может, Цезарь успел прислать подкрепление, и армия Завоевателя вынуждена была отступить?

Эмма яростно мотает головой, и влажные волосы хлещут по щекам.

Тускул захвачен. В этом нет сомнений. Будь все иначе, по лесу уже шныряли бы римские наемники, отправленные найти и доставить обратно сбежавших рабов. Да, времени прошло совсем немного, но иным битвам не нужна вечность, чтобы свершиться.

Эмма снова поскальзывается, резко выдыхает сквозь стиснутые зубы и заставляет себя быть внимательной. Конечно, ничего страшного в том, что она вываляется в грязи, но кому это надо? Уж точно не ей.

Давно привыкшая мыться ежедневно и в день по несколько раз, она тоскует по купальням и со стыдом радуется предстоящей возможности, ожидающей в городе. Раз уж они все равно будут там, то почему бы не совместить?

От этих мыслей начинает чесаться между лопатками, и Эмма поводит плечами – раз, другой, третий, – пока не подпрыгивает от ощущения на спине чужой руки.

– Стой спокойно, – велит Регина. И осторожно ведет ногтями по ткани туники: вверх-вниз, вверх-вниз. Эмма благодарно вздыхает.

– Хочу помыться, – делится она сокровенным и слышит в ответ низкий смех, в котором нет ничего обидного.

Регина подходит ближе, не убирая руки, и шепчет:

– Я тоже.

Она улыбается, Эмма ощущает это всем естеством. И волнуется, представляя себе, как они с Региной будут совсем одни в каком-нибудь доме. Впрочем… почему в «каком-нибудь»? Лудус наверняка пустует. Туда они и отправятся.

Нет никакой неловкости или неприятия от мысли о возвращении. Все это делается с определенной целью, а значит, только на эту цель и должны быть направлены все усилия. Во всяком случае, лудус для Эммы не представляется ловушкой или чем-то ужасным. В конце концов, именно там она познакомилась с Региной, и это может перекрыть собой все остальное.

Надеясь, что ни Аурус, ни Паэтус не вернулись в город, Эмма проходит еще несколько шагов вперед и запинается о сапоги, которые мирно лежат посреди тропы. Быстрая волна облегчения проносится внутри – все-таки сомнения в благополучном исходе дела подгрызали сердце, – Эмма делает знак Регине остановиться и опускается на корточки, с волнением погружая руки в углубление в земле. Все на месте, и это служит поводом для второй волны. Эмма издает непонятный звук, а Регина подает ей мешок, взятый из деревни, и призывает поторопиться.

– Я бы хотела добраться до города до рассвета, знаешь ли.

У Эммы все еще ноют ноги, но без толпы беглых рабов за спиной они с Региной, конечно, войдут в город гораздо быстрее, чем выходили из него – в этом сомнений нет.

Драгоценности отправляются в мешок, Эмма не считает, что там: сколько есть, столько есть. Все их. Пока что. Дальше будет видно. Она завязывает горловину тугим узлом, поднимается, оборачивается к Регине и, ухватывая ее за талию, притягивает к себе. Голова кружится, но от этого кружения хорошо отчего-то. Будто впереди только солнце. А разве не так?

– Мы построим дом, – говорит Эмма, а перед глазами у нее раскидывается север – и его просторы. – Самый красивый, самый уютный. Там будет горячая печь и свежий хлеб. И ветер с моря, когда мы будем выходить на берег на рассвете. И самая вкусная жареная рыба!