Но женщина смотрит на Эмму очень пристально. И долго молчит, прежде чем произнести с улыбкой:

– Габриэль. Меня зовут Габриэль.

Эмме остается только вновь склонить голову.

Это ни о чем ей не говорит.

И она почти не удивляется, когда женщина по имени Габриэль поднимается со своего места и легко сбегает по ступеням вниз, едва Аурус громогласно, но почтительно приглашает автора на арену.

Комментарий к Диптих 37. Дельтион 2

* Раб мог быть освобождён. Обычно это делалось по завещанию господина после его смерти; однако иногда освобождение могло произойти и при жизни хозяина. Раба в таком случае «продавали» какому-нибудь из богов, однако после этого он становился не рабом храма, а вольноотпущенником. После этого отпущенный получал статус метэка (неполноправного гражданина, который не участвовал в выборах и не владел землей). Также заработать свободу можно было, участвуя в войнах и совершая подвиги; но и это не давало рабам полных прав: гражданами в таком случае становились только их дети.

Так было в официальном Риме. В нашем - чуть-чуть иначе. Хотя кто его знает, как было на самом деле.

______________________

Продолжение - 16 декабря.

========== Диптих 38. Дельтион 1. Compesce mentem ==========

Комментарий к Диптих 38. Дельтион 1. Compesce mentem

Так как в свой ДР я люблю делать пусть небольшие, но подарки, то сегодня - разом две части))

________________________________

*Врумалия, также Врумелия, Брумелия (греч. Βρουμάλια; лат. Brumalia; от лат. bruma «короткий (день)») — древнеримский зимний праздничный период в честь Крона, Деметры и Вакха (Дионисия), оканчивающийся в день зимнего солнцестояния. В византийскую эпоху торжества начались 24 ноября и продолжались в течение месяца. Празднования проходили в ночное время и сопровождались пиршествами, питьём и весельем. В течение этого времени делались предсказания о погоде на оставшуюся часть зимы.

**Авторская шаловливая отсылка к персонажу шестого откровения Иоанна Богослова – первому всаднику Апокалипсиса, который был известен как Чума, а также как Завоеватель.

Compesce mentem

сдерживай гнев

Какое-то время Эмму беспокоит рана на животе, уже совсем затянувшаяся – и прекрасно затянувшаяся, по словам Студия, – но отчего-то ноющая по ночам. Эмма не спит и бродит по лудусу в темноте, избегая редких светильников и еще более редких рабов, идущих по своим делам. Ко всему прочему примешиваются мысли о Паэтусе, и спать становится совершенно невозможно. А тут еще и тревога за Регину, которая последние дни остается у себя…

Эмма наматывает круги по тренировочной арене, устав изучать галереи: восковые маски, развешанные по стенам, отчего-то внушают ужас. И складывается ощущение, что за любым из поворотов может поджидать Кора – или ее призрак, и неизвестно, что лучше.

Эмма останавливается, запрокидывает голову и глубоко вдыхает морозный ночной воздух. Скоро зима. А Завоеватель… А ничего Завоеватель! Как не было его, так и нет…

Осторожные шаги за спиной вынуждают Эмму резво отпрыгнуть в сторону. Сердце тут же принимается бешено биться, и за те мгновения, что требуются, чтобы развернуться, Эмма успевает передумать массу всего. Она ожидает увидеть кого угодно, но только не Ласерту, кутающуюся в теплую паллу.

– Чего это ты не спишь? – ворчливо спрашивает римлянка и щурит глаза. Непохоже, что ее разбудили чужие метания по арене: во взгляде ее нет и намека на сон.

Эмма тихо выдыхает. Не Паэтус… Уже очень хорошо.

– Не спится, – коротко отзывается она и быстро продумывает пути отступления, но Ласерта, словно разгадав ее намерения, быстро заступает дорогу, едва Эмма делает шаг в сторону.

– Погоди-ка, – бросает она, и приказного в ее тоне на удивление мало. Эмма хмурится, но слушается.

Ласерта оглядывается, задерживает взгляд на соглядатая, бродящего в стороне – Аурус все же усилил охрану после сообщения о побеге сына, – плотнее запахивает паллу и подступает к Эмме. Та подавляет порыв отшатнуться, помня, как часто от Ласерты несет вином, однако сегодня этого запаха нет.

– Скажи мне, – просит Ласерта, – а что там Регина?

В ее глазах появляется какое-то странное выражение, и оно совершенно не нравится Эмме. Не потому, что плохое, нет. Какое-то… заискивающее, что ли.

– Регина? – пожимает Эмма плечами. – Спит, наверное.

Она еще ни разу не выдавила из себя подобострастное «Госпожа», но Ласерта будто и вовсе этого не замечает. Она зябнет, продолжает кутаться в паллу и задумчиво говорит:

– Завоеватель близко.

В тот же момент Эмме все становится ясно. Вот зачем был этот широкий жест в направлении Регины! Ласерта посчитала, что сестра не откажет ей в ответной любезности при необходимости. Хотя, стоп… А откуда она знает, что Регина имеет отношение к заговорщикам?

Холодок стремительно спускается по спине Эммы, когда она смотрит на Ласерту, пытаясь угадать, как много та знает. Но римлянка и не думает шантажировать ее, напротив: взгляд ее становится совсем уж заискивающим, таким ей несвойственным.

– Ты ведь знаешь, что я помогла ей? – уточняет она, и Эмма поводит плечами.

– Ну, – невежливо буркает она, уже зная: можно. Теперь ей можно и не такое.

Становится холоднее. Такое ощущение, что вот-вот пойдет снег, хоть и рановато для него.

Соглядатай кружит поблизости, но подходить не подходит. Эмма косится на него, надеясь, что он прервет эту странную и нелепую беседу, однако надежды ее тщетны.

Ласерта кивает.

– Ты ведь знаешь, дорогуша, что у меня с моим отцом… – она умолкает, явно подбирая верные слова, и продолжает, чуть понизив голос: – Напряженные отношения. Иногда я, право, опасаюсь, что он выставит меня на мороз, не дав собрать вещей!

Она натужно хихикает, но взгляд ее напряжен и цепок и не позволяет ошибиться.

Эмма поджимает губы.

– И? – торопит она. Пока сохранялось движение, было тепло, а теперь стоять вот так без дела несладко.

Ласерта быстрым движением хватает ее за руку. У нее холодные, неприятные пальцы. Эмма каменеет.

– Скажи ей, чтобы она повлияла на Ауруса, – велит римлянка. – Чтобы со мной ничего не случилось. Я не хочу…

Она поспешно умолкает, но Эмма без труда понимает.

Ласерта не хочет оказаться на улице – да еще и с ребенком.

– У тебя дочь, – напоминает она. – Внучка Ауруса. Не думаю, что он поступит так с ней.

Ласерта запрокидывает голову и разражается ненатурально громким смехом, при этом так и не отпуская руки Эммы.

– Как плохо ты все же знаешь моего отца, – выплевывает она, отсмеявшись. – Уж если он забрал ребенка Регины…

Она спохватывается, испуганно и одновременно досадливо поглядывая на Эмму. Та успокаивающе говорит:

– Я знаю про ребенка.

– Отку… неважно, впрочем, – Ласерта трясет головой и, наконец, позволяет Эмме вернуть руку. – Я надеюсь, ты поняла меня.

Эмма нехотя кивает.

Трудно не понять.

Ласерта не может жить без покровительства. Сначала была мать, но теперь ее нет, и следует поискать кого-то нового. Паэтус мог бы сгодиться на эту роль, однако его тоже нет рядом. И остается лишь Регина. Не слишком-то надежный вариант, как считает Эмма. Впрочем, это уже не ее дело.

– Замечательно! – восклицает Ласерта, и в голосе ее впервые за всю беседу слышится искреннее облегчение. Она еще какое-то время смотрит на Эмму, будто пытается закрепить результат, потом резко отворачивается и уходит. Эмма провожает взглядом ее фигуру с неестественно прямой спиной и облегченно выдыхает.

Всякого рода разговоры с Ласертой или Корой никогда не приводили ни к чему хорошему. Эмма отлично помнит, как Ласерта избила ее. Помнит она, и сколько угроз ей перепало на пустом месте. А теперь вот, значит, ее пришли просить о милости. Ее, рабыню! Тут бы посмеяться, да уж больно мало смешного во всех этих интригах и шантажах.

Луна выходит из-за туч – кривая, будто кем-то обгрызенная. Свет ее лениво заливает арену, все вокруг становится мертвенно-белым. Словно испугавшись, соглядатай прячется за колонну.